Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева
В следующее миг всё происходит одновременно.
Страшный рык Антипки, который через незакрытую дверь ворвался в дом и теперь влетел в комнату.
Страшный крик матроса, которому Антипка впивается в горло.
И выстрел.
Кто стреляет? В кого? Анна не понимает.
Только чувствует, как ослабевает хватка, разжимается шершавая ладонь, оставившая синий след на ее запястье, слабеет тыкавшийся ей в ноги член. И матрос с хрипом валится на нее. Пятно его крови расползается у нее на груди.
Антип мертвой хваткой держит горло насильника. Но кровь на ее животе не от раны на горле матроса. Кровь ниже. От другой раны. От выстрела.
Тишина. Только шорох движений Антипки. И чья-то тень в проеме двери.
Она силится выбраться из-под тяжелого матросского тела. Антипка зубы разжал и теперь скалит пасть на стоящего в проеме двери… бритоголового комиссара с наганом. В куртке бычьей кожи. И Анна совершенно не к месту снова думает о несчастной Лушке, которая может пойти на куртки комиссарам.
Анна вся в крови, в разорванной на груди ночной рубахе – грудь так стыдно открыта напоказ.
Пятно на груди.
Она застрелила матроса.
На глазах у комиссара.
Матрос пришел не один.
На глазах у комиссара она застрелила революционного матроса. Сейчас ее арестуют и увезут в подвалы, о которых когда-то Николенька Константиниди рассказывал.
Сейчас ее арестуют. И она не узнает, что с Иришкой. Жива ли ее девочка или изверг швырнул ее так, что она насмерть ударилась головой.
Сейчас ее арестуют. Прямо в окровавленной разорванной рубахе, из которой видна ее грудь.
Сейчас ее арестуют…
Сейчас…
Антипка стоит перед ней. Рычит на комиссара. Скалит пасть.
– Хороший защитник, – говорит комиссар. Наводит револьвер на Антипку…
И выходит.
Свет полной луны в пустом проеме двери.
Разбуженная выстрелом и криком нянька, прибежала из домика для прислуги. Разбуженные выстрелом и криком Олюшка и Савва бегут с верхнего этажа.
Комиссар ушел за подмогой? Пришлет других матросов ее арестовать? Даже если пришлет, это будет потом, а пока…
Анна бросается к дивану. Иришка на диване молчит.
Ирочка молчит.
Пачкая рубашечку и волосики дочки кровью, Анна пробует ручки, ножки – всё цело, ничего не болтается, не переломанное. Прикладывает ухо груди.
Дышит!
Девочка дышит. Дочка цела. И спит.
Как, вырванная из рук матери, закричавшая, отброшенная в угол и чудом попавшая на диван, она заснула, одному богу известно.
Но Иришка спит.
Доктору бы ее показать, вдруг какие внутренние повреждения. Со старшими девочками в Петрограде и не с такими случаями доктора звали. Но какие теперь доктора!
Иришка спит. Олечка обнимает Анну, рыдая. Нянька пытается забрать Иришку из ее рук, но Анна не отпускает.
Иришка спит.
Но что дальше?
Когда за ней придут? Когда арестуют? Как девочки, Савва и нянька останутся без нее? Скорее у матроса из кармана колье достать и Савве отдать. Или обратно в медвежонка спрятать.
Куда тело матроса девать? Как персидский ковер от крови отмыть? Первым делом в голове мелькает – мама станет ругать. Нет теперь с ней мамы. Некому ругать. Нет с ней мамы, и всё теперь нужно решать самой. Ковер надо отмыть. Спасшего ее Антипку чем можно накормить, свою еду отдать? И труп матроса из дома убрать._
Няньку с девочками отправить наверх – пусть нянька девочек уложит и с ними останется. Или пусть Олечка заберет наверх Иришку, а нянька лучше успеет кровь замыть, пока не свернулась. С ранней юности, с первых «женских» дней помнит: кровь на белье нужно отдать горничным замыть, пока не свернулась. После пятна останутся. Теперь нет горничных. Теперь сами.
Ей самой нужно растолковать теперь Савве, как им вместе выволочь и уложить на бричку труп матроса. И по дороге к обрыву рассказать, как Савве с нянькой и девочками жить дальше, когда ее за убийство революционного матроса заберут.
– Камни по одному будете продавать. На еду хватит. Нянька Никитична надежная и хозяйственная. А там и мать за нами пришлет… За вами пришлет…
Савва трясется на повозке в такт с мертвым телом. Он за собой последить не может, не то что за детьми… И что теперь будет?
Руки от крови липкие. Легкое летнее пальто, которое успела накинуть поверх разодранной рубашки, от ночного майского ветра не защищает. Дрожь пробивает, проходит через все ее тело.
Что будет теперь с ними? На пустой пристани в Ялте казалос, хуже уже не может быть. Теперь хуже.
Савва спрашивает, куда они едут.
– Недалеко. На руках не донести.
Они везут тело на ее любимый обрыв. С которого она так вольно и счастливо в детстве летала в воду.
Сколько могут, едут по дорожкам парка на повозке. Дальше узкая тропинка. Приходится вдвоем наклонить бричку, свалить тяжеленное тело и дальше тащить его на руках. Сколько сил хватит, тащить. Задыхаться, разбивать ноги в кровь, но тащить. На утесе, рыдая, отдавать команды племяннику мужа, который никого крупнее бабочки жизни не лишал.
– На раз-два бросаем!
И ждать, когда где-то там, далеко внизу, раздастся всплеск.
Всё!
Она, Анна, убила человека. И выбросила его труп в море. Со своего любимого обрыва.
Она убила человека.
* * *
И днем, и ночью Анна ждет ареста. Видел же бритоголовый комиссар, как она революционного матроса застрелила.
В феврале прошлого года Николай Константиниди рассказывал, комиссары и не за такое жизни лишают. Лишат и ее. И она ждет.
Но никто за ней не приходит.
День. Два. Неделю. Другую.
В конце мая приезжают еще несколько человек в одинаковых бычьих куртках. На материнском авто, оказавшемся теперь в пользовании комиссаров. Но без Никодима.
– Дом подлежит национализации и отходит на нужды Всекрымского Совета, неработающий буржуазный элемент назначен к принудительному выселению и выходу на обязательные работы.
Почему выселению? Ее же пришли арестовывать за убийство матроса?
Рыжая. Та бестия, что к прорицательнице в Петербурге вперед нее зашла? И в каморке Доры Абрамовны ей почудилась?
– Слышите, что вам говорят!
Рыжая трясет каким-то постановлением, напечатанным на дешевой бумаге.
– Согласно декрету Председателя Совнаркома Ленина, национализации подлежит имущество эмигрантов. – Это Савва подает голос из угла, где, как водится, рисует что-то в своем альбоме. И одновременно наизусть цитирует декрет, который мельком видел неделю назад в принесенной
