Золотая девочка, или Издержки воспитания - Ирина Верехтина
Ошеломлённый Отар узнал наконец Маринэ, густо покраснел и без разбега принялся оправдываться.
– Я тебе не врал. Мать на спине заплатку поставила чёрную, если пиджак не снимать, то не видно, а я не собираюсь снимать… И на неё я не смотрел… то есть, на тебя, я же не знал, что это ты, я думал, что это не ты! – запутался Отар.
– Спорим, что смотрел? Спорим? – добивала его Маринэ. Отар покраснел ещё сильнее и перешёл в наступление, двинув на позиции Маринэ тяжёлые войска:
– Ты лучше скажи, кто тебе разрешил так одеться? Отец не видел, наверное, что на тебе надето, иначе бы…
– Иначе бы – что, Отари? – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросила Маринэ. Отар молчал, опустив голову, и перебирал в руках её пальцы – один за другим. Маринэ отняла у него свою руку и гневно продолжила:
– Мне, между прочим, не жарко. Колготы тонкие, блузка невесомая, юбка короткая, а куртка кожаная, без подстёжки, я в ней как в рефрижераторном вагоне! А ты всё ходишь и ходишь, смотришь и смотришь. Я для тебя оделась так, а ты мне такие слова говоришь! Мне этот костюм родители подарили, папа сказал – блеск, и что я в нём как Одилия из «Лебединого озера». А я ему сказала, – радостно тараторила Маринэ, – Я ему сказала, что если я Одилия, то мне осталось только Арчила… Ротбарта то есть, на нож посадить. Представляешь, в последнем акте «Лебединого» чёрная Одилия неожиданно расколдовывается, приходит в себя, и втыкает Ротбарту финку в горло, как барану. В финале море крови, овации, шашлыки, лезгинка на мысочках и крики «браво!» Новую версию балета ждёт грандиозный успех… Пошли, уже пускают всех, ты мне пирожное проспорил, Отари…
Пирожные с копчёной колбасой
Тот вечер в Большом театре был самым счастливым в жизни Отара и Маринэ. «Князь Игорь» с его волшебной музыкой, красивыми ариями, лихо закрученным сюжетом и неподражаемыми Половецкими плясками в бешеном, невообразимом темпе (великолепная хореография, блестящее исполнение и завораживающая музыка) привёл обоих в немыслимый восторг, если не сказать – в экстаз.
В антракте, забыв обо всём на свете, они сидели, вцепившись пальцами в подлокотники кресел, и взволнованно обсуждали увиденное. Спохватился Отар лишь когда заметил, каким взглядом проводила Маринэ пакет с пирожными, который кто-то принёс из буфета в зал («Нормальный ход, «на вынос» купили, говорят, в Большом театре самые вкусные в мире пирожные» – подумал Отар).
От пакета с пирожными пахло так, что дух захватывало. Шоколадно-ликёрный шлейф протянулся через весь длинный ряд кресел, по которому пробирались к своим местам владельцы волшебного пакета. Маринэ вдохнула пахнущий пирожными воздух и сглотнула слюну. Отар не отрываясь смотрел на её голую шейку, гибким стебельком поднимающуюся из розовых кружев, такую беззащитную, такую трогательно нежную! М Маринэ молча глотала слюнки. Она никогда ни о чём не просила, своей жене он бы не позволил молчать, по первому требованию получила бы всё, что ей нравится! Всё, что захочет! А эта…
По тонкому горлу Маринэ прокатывались крохотными комочками глотки пустоты, и Отару стало стыдно. Он ничем её не угостил, даже в буфет не повёл, остопарлах! (ингушск.: возглас удивления у мужчин. Не удивляйся, читатель, мама Отара была ингушской национальности, и летние каникулы он проводил в Чечено-Ингушетии, у бабушки, маминой мамы, там и «нахватался») Он ничем её не угостил, просидели весь антракт в креслах и говорили как заведённые, словно не виделись сто лет. Какой он после этого мужчина?! Отар почувствовал, как лицо заливает краска стыда. Хоть бы свет поскорей погасили…
Прозвенел третий звонок, и в мягко гаснущем свете царственных люстр Отар всё смотрел и смотрел – на её горло, на лебединую длинную шейку, на хрупкие детские плечи, просвечивающие сквозь розовую полупрозрачную блузку, на торчащие из-под замшевой юбочки стройные бёдра и коленки… Коленки были по-детски трогательные, всё в ней было необыкновенным, Отар душу дьяволу продаст за неё…
Когда зал утонул в темноте, Отар поблагодарил невидимого бога, или аллаха, или кто там сегодня на вахте? – за столь своевременно погасший свет, мысленно поклялся больше не разглядывать ни о чём не подозревающую Маринэ, и не отрывал уже глаз от сцены…
Деньги у Отара были, отец дал, много. – «Проголодаетесь там, опера-то длинная, кончится поздно. Тебе тут хватит – самому поесть, и девушку накормить, и мало ли что ещё она захочет. Попросит коробку конфет, а у тебя денег не хватит – опозоришься, навек запомнишь. Мужчина всегда должен быть при деньгах» – напутствовал сына Темиров-старший.
Когда в зале снова вспыхнул свет, Отара словно пружиной подбросило, через мгновение он был уже на ногах и решительно скомандовал Маринэ: «Встаём и выходим, быстро! А то поговорить не успеем».
Они успели. Съели по пирожному, Отар взял празднично пышный «наполеон», щедро обсыпанный слоёной хрустящей крошкой и сахарной пудрой, и ещё корзиночку, которую они разделили пополам, обвиняя друг друга в жульничестве и неровной линии откуса. Маринэ выбрала облитый шоколадной помадкой восхитительно длинный эклер с кремом из настоящих сливок. Пирожные запивали шипящим как шампанское лимонадом и заедали бутербродами с копчёной колбасой. У Маринэ при этом было такое лицо, что Отар брякнул: «Марин, сделай нормальное лицо, а то люди подумают, что ты колбасы никогда не ела. Ты… остолбеневшая такая! Жуй быстрее, уже второй звонок был. Марин, ты чего? Ты чего, Маринка? Чего я сказал-то, я ничего такого…»
Маринэ перестала жевать, обернула к Отару лицо с хмуро сведёнными бровями – и Отар в который раз удивился, какие у неё длинные брови, ни у кого таких нет, только у Маринэ, его Маринэ!
– Отари, если ты. Ещё раз. Мне такое скажешь… Будешь есть пирожные один, а я поужинаю дома, творогом. Обожаю творог. А колбасу… я такую не пробовала, мама мне готовит отварное мясо. Она его со специями варит, очень вкусно. Мама говорит, колбаса вредная и калорийная, и никогда не покупает, только папе иногда. Папа на работе обедает, дома только завтракает и ужинает, а я всегда ем дома.
Отар
