Широкий угол - Симоне Сомех
– Трейвон проработал моделью несколько лет, а потом ему надоело. Он всегда мечтал стать фотографом, а в прошлом году познакомился с Вивианой и спросил, не возьмет ли она его ассистентом. Такой скромный, правда?
Слово «скромный» было последним, которое я бы использовал для описания Трейвона.
– В интернете пишут, что Эдди Стюарт заплатил ему за рекламу духов сорок тысяч долларов. Почему он тогда хочет быть ассистентом Вивианы? Еще пара таким реклам, и на ближайшие годы он обеспечен.
– Эзра, модельная карьера очень короткая. Не успеешь начать, как она закончится. Трейвону повезло, у него завидный список проектов, но все не совсем так, как кажется. Половина этих сорока тысяч ушла на оплату долгов, которые скопились за предыдущие годы, когда он пытался и пытался, терпел поражение за поражением…
– Его три года назад снимали для обложки «Джи Кью».
Перри рассмеялась громким, полным горечи смехом.
– О, да! А знаешь, сколько ему за эту обложку заплатили?
– Ну не знаю… Пять тысяч? Десять? – попытался угадать я.
– Ноль. Ноль долларов он получил за эту сраную обложку. Мир моды совсем не такой, как ты себе представляешь. Здесь много работы, за которую платят мало или не платят вообще.
Я сосредоточился на совещании. Вивиана взяла все в свои руки и начала обсуждать детали. Она объявила, что ключевой темой новой рекламной кампании «Готт Норви» будет идея плавильного котла, мультиэтничности, характерной для двадцать первого века. Главными героями станут десять моделей разного происхождения – из Азии, Скандинавии, с Ближнего Востока, из Америки, Африки и так далее, – и на каждой будет национальный костюм народа, к которому эта модель не принадлежит.
– В наше время уже нельзя строить догадки о чьем‐либо происхождении только по внешности. Темнокожая женщина может быть из Копенгагена, а парень ближневосточной наружности – бегло говорить по‐китайски. Ничего нельзя знать априори. В мире все перепутано, но путаница эта искусственная, мы сами ее создаем своим желанием с первого взгляда навесить на каждого встречного ярлык, – сказала Вивиана.
Дэн Филипс согласился:
– Именно поэтому мы и решили запустить такую кампанию. Мы хотим успокоить людей, сказать им, что их чувства естественны.
Вивиана начала показывать план проекта, а я задумался, какая роль отводится одежде «Готт Норви» в грядущих съемках. Но торгуют‐то они вовсе не одеждой, их товар – бренд, идеал, стиль жизни и образ мысли, подумал я и улыбнулся.
Под каждым снимком должна была появиться подпись с указанием родной страны модели.
– Ну что же, обо всем договорились. Можем начинать кастинг, – подытожила довольная Вивиана.
Кроме нее и Филипса на переговорах никто и рта не раскрыл. Настал мой черед.
– А что, если… – начал я.
Все повернулись ко мне. Трейвон глядел на меня враждебно, Перри – с сомнением.
– Что, если?.. – поторопила меня Вивиана.
– Что, если мы сделаем еще один шаг? Мы можем разыграть три карты: этническую принадлежность, национальный костюм и гражданство. Что, если мы все это перемешаем? Что, если разместим подписи с родными странами случайным образом? Это ведь будет еще более радикальным заявлением, правда?
Дэн Филипс внимательно глядел на меня. Вивиана молчала. Она была уверена, что после ее слов добавить уже нечего, а тут встрял я. Вся встреча на самом деле была просто спектаклем, устроенным, чтобы показать всем, что решение о рекламной кампании уже принято и согласовано с Филипсом.
– Как тебя зовут? – спросил меня Дэн.
– Эзра. Эзра Крамер.
– Мне нравится твоя идея, – он повернулся к Вивиане. – Надо пересмотреть проект.
Выйдя из студии, я первым делом позвонил владельцу бара. Объяснив ему причину увольнения, я направился в винный магазин, рекомендованный Перри. Посоветовался с продавцом и купил бутылку «Брунелло» за сто пятьдесят долларов. Заплатил наличными. Продавец, очень довольный, похвалил мой выбор: «Тончайший вкус с яркими нотами розмарина и имбиря!» Я уже выходил из магазина с бутылкой в картонной коробке, а он все продолжал петь дифирамбы «Брунелло».
Потом я спустился в метро, вернулся домой, в Вашингтон-Хайтс, и выдохнул с огромным облегчением. Теперь я был в безопасности. После долгих месяцев работы я попал в яблочко. «Готт Норви» выделили Вивиане такой бюджет, что каждому из ассистентов она тут же повысила зарплату на шестьсот долларов. Теперь я мог не только оставить работу в баре (по крайней мере, на какое‐то время), но и расслабиться. Кроме того, креативный директор бренда так впечатлился моей идеей, что после совещания отвел меня в сторону и сказал, что хочет, чтобы я участвовал в отборе моделей. За каких‐то несколько часов я поверил в себя так, как не верил уже давно.
Перед тем как я вышел из студии, Перри вручила мне две пятидесятидолларовые купюры – одну от себя, другую от Трейвона – и велела купить бутылку вина в подарок Вивиане. В четверг вечером, перед началом Недели моды, она устраивала у себя эксклюзивную вечеринку. По укоренившейся в Нью-Йорке традиции, на этом мероприятии чествовали самых известных профессионалов закулисья: стилистов, фотографов, гримеров, парикмахеров и прочих.
Уже назавтра назначили кастинг для «Готт Норви»; вечером должен был приехать фургон с одеждой для съемки – нам с Трейвоном предстояло перенести ее в студию; в среду мы должны были снимать; и, наконец, в четверг в восемь вечера я должен был приехать в дом Вивианы в Верхнем Ист-Сайде с бутылкой «Брунелло» в руке и фальшивой улыбкой на лице. Я был готов к этой безумной неделе и не сомневался, что без сюрпризов не обойдется.
Впрочем, я совершенно не ожидал, что одним из этих сюрпризов окажется звонок мне на мобильный в четверть первого ночи с незнакомого номера, начинающегося на 617. «Шесть-один-семь», – прошептал я и схватил с комода телефон. Код Бостона.
– Алло!
Это мог быть кто угодно. Например, Вивиана – она сказала бы, что ее срочно вызвали в Бостон, и на кастинге для «Готт Норви» ее не будет. Или какой‐нибудь старик-пенсионер, который пытался дозвониться до дочери в Нью-Йорке, но ошибся номером из‐за плохого зрения, уже долгие годы не позволяющего даже газету почитать. Но нет, это была мама – мама, с которой я не говорил по телефону уже больше двух лет, мама, с которой у меня больше не было никакой связи за исключением все реже приходящих конвертов со ста долларами да этих бестолковых записок, в которых она сообщала, что молится о моем благополучии.
– Эзра, это я, – произнесла она, хотя могла бы и не уточнять: было предельно, кристально ясно, что это именно мама звонит мне ночью из Бостона со слезами в голосе. Она только что плакала, – подумал я. – Может, у нее щеки все еще мокрые. Злость и гнев, каких я так давно не испытывал, ударили мне в голову за каких‐то две секунды, прямо со скоростью света. Казалось, эти чувства и не пропадали никуда, а
