Татьяна Алферова - Рефлексия
Вике невозможно представить, что подруга ничего не скрывает, невозможно представить, что родители ближе, чем своя семья. Потому что родители — не своя семья, а их, родительская, и законы в ней устанавливает муж, то есть, папашка, а мать — так. Вике тоже придется быть «так», при муже, но кое-чему она от Светки поднахваталась, да и время сейчас другое. Если бы действительно наступило такое время, когда по честному можно было бы не хотеть замуж, а иметь все самой: и квартиру, и вещи, и деньги. И не работать. Детей, в принципе, можно бы и не рожать. А мужчин выбирать самой сколько хочешь. Почти как Светка, только больше. Светка, вон, тоже не хочет никаких детей. Или врет?
Светка не лгала. Ей нравилось жить с родителями, она не знала и не представляла другой жизни. Ради чего, ради какого такого любовничка она должна отказываться от совместных завтраков или ужинов за стареньким круглым столом под пестрой скатертью, когда отец так потешно шутит, заигрывает с матерью, словно они молодые, хотя самим уже под пятьдесят. Ради кого отказываться от кофе, подаваемого в постель по выходным, от поездок на дачу и печеной картошки, от платьев, которые можно оставить на стуле скомканными и найти наутро уже выстиранными и отглаженными. От большого Яна, пуделя, традиционно спящего с ней вместе, хоть мама и ворчит, что простыней на собак не напасешься. От бумажных мышат, которых отец засовывает ей в сумку. От всей их радостной непритязательной обстановки, от их, пусть несовершенного и не отдельного, но такого своего дома. Что до ее личной жизни, так она все равно оказывается связана с ее семьей, с ее родителями. А любовнички — тот или другой, так что же, предки понимают, что она взрослая, они всегда ее понимали. Последнее время заранее предупреждают, когда поедут на дачу, когда вернутся. Открыто, конечно, ничего не говорят про любовничков, не замечают, якобы, но все же свои. Светка так бы и жила всю жизнь, если бы не Борис.
В той безликой, ничьей квартире, разглядывая дурацкую лампу, она, чуть ли не против своей воли, решила, — нет, нет — поняла, что от этого мужчины ей придется рожать ребенка, более того, ей хочется этого ребенка. А останется ли Борис с ней навсегда или сложится так же, как с прочими его женами, ей не на столько важно. То есть, важно, конечно, но не так, чтоб ради этого знания будущего — с Борисом или без, отказываться от их ребенка, от их жизни, сколько ее там ни наберется. Начисто лишенная романтизма Светка не раздумывала, влюбилась она или нет, настоящее ли это чувство, или так, обманка, в ней включилась не родителями даже заложенная программа, которой она должна была следовать, и дело вовсе не в том, что им с Борисом оказалось так хорошо вместе, но рожать она несомненно могла только от него. Что-то подобное рассказывала мама о них с отцом. Потому, наверное, родители и не беспокоились из-за мимолетных романов дочери, что знали, рано или поздно предназначенное случится, включится неведомый механизм, и все произойдет само собой и как нужно.
— Мама, папа, я завтра уезжаю с Борисом в Дагомыс, — скажет Светка за ужином.
— А ты не хочешь нас познакомить? — Спросит мать, порозовев от смущения — дочь не предлагает сама, приходится просить.
Светка второй раз в жизни промолчит, не скажет правду, не сообщит, что ее избранник женат. Достаточно того, что она объявила его имя, выделив из прочих безымянных своих поклонников.
— Леля, она взрослая девочка, пусть решает сама, может, и знакомить будет незачем, — непривычно сурово заметит отец, и ужин продолжится.
Наверняка, все произойдет не так идиллически, но крика не будет, это точно. И скорей всего, Борис понравится отцу, несмотря на обилие жен и детей, как ни парадоксально это может показаться со стороны. У них в семье иные критерии. А решительность всегда занимала почетное место. У них с отцом. Мама — та потише, учительница, как-никак. Преподает деткам азы легкой атлетики в спортивной школе. В баскетбол уже не играет — возраст.
Наблюдающая сверху сплюнула бы от огорчения, ибо бодрые сценки раздражают сильней всего, или сделала бы Светкину маму дрессировщицей тигров для полноты картины, но она знала, что так не бывает, таких отношений не бывает, людей таких не бывает, она даже и близко не пролетала от святого семейства, у нее копились по-настоящему важные дела.
Алик. Один из дней.То ли Алик перестал замечать движение времени, то ли дни сами наловчились пропадать из календаря, и теперь вслед за пятнадцатым февраля свадьба в "У Муму", почему-то шло сразу восемнадцатое — юбилей в «стекляшке», затем подряд двадцать первое и двадцать второе — по два выезда на день в различные организации, отмечающие мужской праздник с производственным размахом. Как февраль сменился мартом, как сошел снег и снова выпал, как март скатился к середине, Алику отследить не удалось, даже мужской и женский праздники не помогли. Но в праздники самая работа, на 8 марта пришлось даже уехать из города, то ли в Репино, то ли в Комарово, проклюнулась долгосрочная халтурка в доме отдыха, каком — Алик не заметил, как положено. Впрочем, те «загородные» дни оставили по себе ощущение передышки, глотка свежего соснового воздуха, до боли заполняющего легкие, отвыкшие дышать глубоко. Эта боль оказалась единственным реальным ощущением за несколько месяцев.
В городе у Алика не нашлось сил порадоваться тому, что он избавлен от поздравлений: Алла, теща, мама — по международному телефону. Он бы не смог выдержать. А непременное застолье с родственниками! Когда жизнь проходит в чужих застольях — это ничего, это терпимо, работа такая. Но свои, с непременным личным участием за тарелкой с традиционным салатом под условным названием «оливье» — а в последние времена, перед тем, как Алик перестал чувствовать себя внутри времени, такие застолья участились — нет уж, увольте!
В том Репино, или Комарово Алик опасался поначалу, что придется высиживать с Володей чуть ли не до утра, хорошо, если слушая истории, а не то принимая сожаления и проявления сочувствия, что не в пример опаснее, что десятикратно увеличивает пережитое и забытое унижение. Пережитое, пережитое, он же сразу решил, что пережитое. Насчет того, что забытое, может быть, и преувеличивает немного, но пережитое и ушедшее в прошлое, и не собирающееся возвращаться. Да? Но ни одной истории за четыре дня не рассказал Володя, забегая в их общий с Аликом номер рано утром, чтобы побриться и почистить зубы. Два параллельных романа с двумя брюнетками, которых Алик так и не научился различать, не оставили Володе ни одной свободной минуты, даже для сна. Всю дорогу домой, сперва в микроавтобусе, на котором их подвозили до станции, позже в электричке, друг спал сном праведника, полностью и чуть-чуть сверх того исполнившего свой долг. Алик насилу растолкал его перед Удельной и загрузил в метро, как третью, самую тяжелую и громоздкую колонку из всего комплекта своей "выездной сессии".
Воздух, пахнущий соснами с выползающими на берег корнями, а берег песчаный, что видно сквозь редкие проталины в многослойной ледяной корке, она проседает, шуршит и посвистывает под ногой; воздух, пахнущий заливом с темной — далеко-далеко сквозь низкий туман за ноздреватой неаккуратной полосой снега — водой, пахнущий прозрачным, с желтыми камушками на дне, ручьем, неведомо откуда прибежавшим на безлюдный пляж; воздух, пахнущий ничем, ибо воздух — без размышлений, остался позади. А дни в календаре совершенно осмелели и выпадали целыми неделями.
Алик не звонил Вике, как можно звонить, если не представить и первую фразу, вернее, первую-то фразу никак и не представить. Не звонил Валере, потому что все-таки помнил и помнил постоянно, что о Валере он не думает. Володя звонил сам — сообщить о предстоящей работе, уточнить заказанную музыку, рассказать о предполагаемых клиентах.
Алла больше обычного вела себя как всегда, очень старалась, у Алика на это не было сил, он почти не разговаривал с женой, и она не обижалась. Как обычно. Теща не появлялась, видимо, жена провела воспитательную работу, дома воцарилось аффектированное спокойствие.
В конце марта или в апреле, Алла, наверное, знает когда, Алик привычно взглянул на тополь из традиционного положения на диване и обнаружил, что тополь не одинок. Серая ворона с черными головой и грудью переступала голенастыми ногами на суку, раздумчиво покачивая зажатым в клюве прутиком. Пристроила прутик в ложбинку между стволом и тонкой голой ветвью, отошла, явно удивляясь тому, что прутик держится и не падает, полюбовалась, попрыгала с сучка на сучок, улетела. У Алика появилось хорошее дело: наблюдать за строительством гнезда. Ворона попалась молодая и неопытная, но строительство продвигалось быстро, чему ворона поражалась с Аликом на пару. Только тополь не удивлялся ничему, расставшись с одиночеством без грусти или радости. Ни к месту образовавшаяся работа на два дня оторвала Алика от наблюдательного пункта, а когда он снова занял излюбленную позицию, гнездо было окончательно готово, совершенное по форме, изящное и основательное одновременно. Так же выяснилось, что ворон две, а не одна; Алик не уследил, вместе ли молодожены вили гнездо, или кто-то один из них, хотя такое гнездо, конечно, не вьют, а строят. Различить их не было никакой возможности ни по виду, ни по голосу, разве что тополь смог бы, если бы захотел. Еще через несколько дней одна из ворон поселилась в гнезде, то хвост, то голова видны были Алику с дивана. Молоденькая ворона испуганно вертела клювом на лай собак внизу, на шум проезжающих машин, она еще не привыкла к тому, что ни те, ни другие не лазают по тополям. Иногда она нежно и утробно каркала, наверное, призывала ворона.
