Юзеф Принцев - Там вдали, за рекой
Женька сообщил, что этот способ изобрели американские индейцы и называется порошок "пеммикан". Только делают его не из пшена, а из мяса.
Федор сказал, что из мяса, наверное, лучше, но все равно перевод добра: мясо не мука и нечего его молоть.
Женька заспорил с ним, и пытался объяснить, что делается это, чтобы легче было нести запасы еды при дальних переходах и для лучшего хранения.
Степан буркнул, что все это - буржуазный предрассудок. Женька полез в бутылку и стал доказывать, что индейцы не буржуи, а свободное и гордое кочевое племя охотников.
Степан слушал, слушал и спросил: "А этот... как его... Ну, самый главный у них... Как он называется?" Женька ответил: "Вождь племени", и Степан тут же подхватил: "Вот, а ты говоришь!.. Он и есть главный буржуй".
Женька развел руками и сказал, что на таком уровне спорить бессмысленно.
Со Степаном у Женьки отношения складывались напряженно. Первое время Степан приглядывался к нему и, похоже, даже сочувствовал, как пострадавшему от руки белогвардейца. И в то же время не мог заставить себя забыть о том, что еще недавно Женька мирно беседовал со Стрельцовым и даже с Павловым. И если бы не выдал себя во время случайно подслушанного разговора, то не ходил бы сейчас с пробитой башкой, которой он так гордится. А если бы проспал? Так бы и телепался за своим Стрельцовым? Или стал мальчиком на побегушках у Заблоцкого или, еще того хуже, у Павлова?
Каждый раз, когда Степан вспоминал Павлова, ему делалось не по себе. Раньше при слове "контра" он представлял себе каких-нибудь спекулянтов-мешочников или уголовников, пусть даже недобитых офицеров и кадетов, которые втихомолку поносят Советскую власть и ждут не дождутся, когда в город войдет Юденич. Но никогда он не думал, что они могут быть такими, как Павлов, несломленными и бросающими вызов даже своей смертью. Не мог он понять и Колыванова, когда тот говорил, что они не вправе отпугивать от комсомола всяких там гимназистов и реалистов. Степан считал, что этого не должно быть, когда вокруг заговоры, саботажи и убийства.
Когда Женьку принимали в коммуну, Степан потребовал, чтобы тот публично отрекся от своих дворянских родителей. Женька, то бледнея, то покрываясь красными пятнами, отвечал, что из родителей у него живы только отец и что он никакой не дворянин, а простой военный врач.
"Все равно офицер!" - закричал Степан, и Колыванову пришлось объяснить ему разницу между строевым офицером и военным врачом.
В коммуну Женьку приняли, но - странное дело! - он начал стесняться отца, навещал его украдкой и каждый раз, когда они вместе выходили из дома, просил его надеть штатское пальто. Отец ни разу не согласился и ходил по улицам в шинели и фуражке с кокардой, высоко подняв голову и распрямив плечи. Женька, наоборот, сутулился, всю дорогу отворачивался от прохожих и прятал лицо в поднятый воротник. Отец недоумевающе и грустно поглядывал на Женьку и еще выше поднимал голову. Женьке было стыдно, но ничего с собой поделать он не мог и когда прощался с отцом где-нибудь на углу, то чувствовал облегчение и дальше шел уже посвистывая, сдвинув фуражку со лба, чтобы все видели его забинтованную голову.
Вообще-то рана его давно зажила, и он мог свободно обойтись без повязки, но расставаться с ней Женьке было жаль по двум причинам. Главная была в том, что повязка, по мнению Женьки, придавала ему вид мужественный и романтичный. Пусть все видят, что он встречался лицом к лицу с врагами и не дрогнул. То, что тюкнули его по затылку, особой роли не играет.
Вторая причина заключалась в следующем: в больнице Женьке выстригли полголовы, и теперь волосы росли неровно. На одной стороне как у людей, на другой - как у рассердившегося дикобраза. Повязка скрывала это несоответствие в его прическе. Можно было, конечно, остричь вторую половину волос, но Женька предпочитал носить повязку и потихоньку от всех ночью стирать загрязнившиеся бинты, сушить их у печки, а рано утром, пока все спали, опять обматывать голову.
Особенно нравилось Женьке вышагивать с повязкой в строю, когда коммунары шли на военные занятия. С винтовкой за плечом, с подсумком на ремне, да еще с перебинтованной головой, он казался сам себе бывалым фронтовиком, хлебнувшим пороха, и мечтал поскорее избавиться от гимназической формы и раздобыть себе кожанку или, на крайний случай, солдатскую шинель и ботинки с обмотками, как у Степана.
Была у него еще одна мечта: пройтись по городу в бинтах и с винтовкой рядом с Леной. Но когда они не дежурили в патруле и не ходили на стрельбище, винтовки составлялись в пирамиду под охраной дневального, а одна повязка без винтовки - это уже не то!
Однажды он все-таки умудрился, возвращаясь со строевых занятий, забежать к Лене. Но ее дома не оказалось, дверь ему открыла мать Лены, на винтовку и перебинтованную голову не обратила внимания и была озабочена только тем, достанется Лене селедка, которую выдавали сегодня в лавке, или нет.
Женька обиделся, к лавке не пошел, а побежал в коммуну. Прибежал он как раз вовремя. Их повели получать обмундирование и патроны.
На складе пахло кожей и нафталином. Груды гимнастерок и шинелей лежали на длинных, сбитых из досок столах, похожих на магазинные прилавки. Тут же были навалены защитного цвета обмотки и лежали связанные за шнурки ботинки из грубой кожи с медными гвоздочками на каблуках, а на стойках, пряжками кверху, висели ремни.
Распоряжался этим несметным богатством лысоватый человечек с рыжими реденькими усами. На нем была надета линялая гимнастерка и синие кавалерийские бриджи с кожаными леями, а на ногах почему-то валенки с галошами. Человечек цепко вглядывался в подошедшего к нему, выхватывал из одной груды шинель, из другой гимнастерку, перегнувшись через прилавок, смотрел на ноги и выкидывал ботинки.
Все оказывалось почти впору.
Девчатам тоже выдавались шинель, гимнастерка, бриджи и ботинки с обмотками. Бриджи они распарывали и кроили из них юбки, а обмотки меняли на нитяные чулки тут же, за углом, на толкучке.
Обмундирование складывали в шинель, перевязывали новеньким ремнем, писали на нем химическим карандашом фамилию, отправлялись за патронами.
Патроны выдавали боевые, и сразу все переставали пересмеиваться и подшучивать друг над другом. Молча ссыпали патроны в подсумки и шли к подводе, на которую грузили свои тючки.
Насте выдали еще брезентовую сумку с красным крестом, а в ней бинты и всякие пузыречки.
Степан ходил вокруг да около и допытывался, нет ли у нее там спиртика, Настя шугала его, а Женька сказал, что теперь по утрам его должна перевязывать Настя. Для практики.
Колыванов приказал, чтобы Степан проверил пулемет и держал его в готовности. Степан понял его слова по-своему и притащил пулемет в комнату.
В комнатах теперь стоял неистребимый запах дегтя и ружейного масла. Дегтем смазывали ботинки, маслом - винтовки. И с дегтем и с маслом все явно перестарались, и штатские рубашки шли на ветошь для протирки.
Но казенный этот дух нравился даже девчатам, потому что все понимали: скоро на фронт.
Несколькими днями раньше ушел эшелон с комсомольцами из самокатной роты. Теперь очередь за ними!
Отправки ждали со дня на день, настроение было у всех какое-то странное - и тревожное и веселое. Их уже ничего не связывало с прежним, устоявшимся коммунарским бытом, и они напропалую жгли последние дрова и, не скупясь, сыпали сахарин в морковный чай.
Вот и сейчас уютно булькал на "буржуйке" закопченный чайник, пахло разваренным пшеном, в углу Степан с Глашей в который раз разбирали и смазывали пулемет, Федор перекладывал что-то в своем вещевом мешке, а Женька сочинял стихи. Он закрывал глаза и, как наяву, видел перед собой страницы "Юного пролетария", свою фамилию, набранную крупным шрифтом в замысловатой виньетке, а под ней колонку стихов.
Идут эшелоны, стучат эшелоны,
Вперед, все вперед и вперед...
бормотал Женька и размахивал огрызком химического карандаша.
И в дымных вагонах, в поющих вагонах
Горячий веселый народ!..
- Опять стихи бормочешь? - спросил из своего угла Степан.
- Не мешай, Степа... - одернула его Глаша.
- Пустое занятие! - огладил ствол пулемета Степан. - Кому они нужны?
- Всем! - вспылил Женька.
- Всем? - насмешливо протянул Степан.
- Да, всем!
- Федор, тебе стихи нужны?
- Чего? - оторвался от своего мешка Федор.
- Стихи, спрашиваю, тебе нужны? - Степан встал в позу и продекламировал: - "Птичка божия не знает ни заботы, ни труда!"
Федор подумал и сказал:
- Нам это ни к чему.
- Слыхал? - обрадовался Степан.
- Так не спорят! - обиделся Женька. - А Федору просто надо учиться.
- Чего, чего? - Степан обтер руки и подошел к Женьке. - Может, и мне тоже?
- И тебе!
- В гимназию, значит, определяться? - У Степана заходили желваки на скулах.
- В трудовую школу, - стоял на своем Женька.
