Надежда Горлова - Мои сны глазами очевидцев
В коридоре с запахом щелочи я подала Александру хрустящий халат, белый как бельмо.
Минут двадцать я просидела у дверей палаты, ожидая как бы своей очереди видеть Ирину, но, конечно, в ожидании Александра. Я воображала себе сцену. Я не хотела увидеть ее в реальности! Или хотела? Не есть ли непроизвольное воображение - тайное желание?
Это произошло: Александр выбежал с воплем: - Врача! - Его лицо мимикрировало под яблоки, лежавшие на тумбочке - красные и желтые пятна. Минуту назад голова Ирины была так прекрасна на плоской больничной подушке. Глаза запали, в глазницах скопились слезы, а кожу покрыла гидрокарта вен. Инфаркт подфартил.
Мой гость проснулся и безумным, полным образов сна взглядом обвел комнату. Он похудел с тех пор, на его животе и ляжках обвисла кожа. Я подсела к нему, оперлась на подушку, влажную от пота.
-- Я люблю тебя.
-- Я люблю тебя.
Горячий мокрый рот.
Хотя бы однажды я должна поговорить с ним об этом.
-- Ты знаешь, когда я тебя полюбила?
-- Когда?
-- Сразу. Как только Ирина нас познакомила. Я очень ревновала.
-- Я знаю.
-- Тогда, в машине, я специально подсказала тебе сделать Ирине предложение. Я так и думала, что она не выдержит.
-- Она умерла от счастья.
-- Она умерла от страха!
-- От счастья! Я специально сделал это, чтобы быть с тобой!
-- От страха! Она не верила тебе, она боялась, что ты ее обманешь, бросишь, она видела, что ты за человек!
Теперь я вижу, как все это глупо. При чем тут наши слова! Просто инфаркт, просто природа. Но тень Ирины, которую мы называем совестью, заставляет нас спорить. Совокупления, спиртное и конопля усыпляют мертвую. Совокупления, спиртное и конопля. Совокупления, спиртное и конопля. Валидол, совокупления, спиртное, валериана и конопля. У кого-нибудь не выдержит сердце.
Хочется быть убийцами и не испытывать мук совести. Или же испытывать муки совести и быть убитыми. Мы растравляем свою совесть и убиваем себя сами. Мы просто хотим доказать себе, что можем что-то - убить и торжествовать или убить и быть наказанными.
Убийство представляется бесспорным свершением как единственно необратимое. Но наше убийство не бесспорно.
Последние два абзаца дописал я, Александр.
...НЕВЕРИЕ
НОЧЬ В СТОРОЖКЕ
Впервые мы лежали рядом в сторожке за огородами. Ночь слабела, и вокруг все было из пепла и угля. Любочка прикрывалась ладонью, и ноги ее были плотно сжаты, хотя это и было после, а груди ее давно потеряли стыдливость, много раз мною мучимые и целованные, и черные во мраке соски смотрели в мою сторону.
Я закурил, пламя спички на секунду придало цвет всему окружающему, как будто махнули ярким платком и тут же спрятали его, а в огоньке моей сигареты зароились маленькие оранжевые пчелы, словно я смотрел не на огонек, а в глазок улья.
- Не кури, ты что, ты что! - Испугалась Любочка, - в сторожку была натаскана солома, пахнущая летом и пылью.
- Да ладно, что ты!
- Нет, Вадим, дай мне, пожалуйста.
Она отняла у меня сигарету, пронесла ее мимо своего лица с благоговейным ужасом - медленно, как змею, нашла сброшенную босоножку, затушила сигарету о подошву и, мертвую, отдала мне.
Тонкий штрих нашей ночи - пустяковая опасность пожара, случись который, - мои счастье и ликование только бы возросли, - был ей не нужен и враждебен, и задымись солома - Любочке показалось бы это дурным предзнаменованием - ее счастье было бы омрачено.
Принимая из ее рук затушенную сигарету, я словно принимал разочарование.
Очень скоро мы расстались с Любочкой, и каждый видел в другом человека, предавшего любовь ради корысти.
Я был потрясен, когда убедился, что Любочка хочет женить меня на себе, чтобы улучшить свое социальное положение - в ее кругу замужество уважается так, словно женщина, выйдя замуж, сделала карьеру или сколотила состояние. Даже если замужество не очень удачно, само по себе наличие мужа рассматривается как достижение женщины.
Любочка же была потрясена, когда убедилась, что она для меня всего лишь "бесплатная проститутка". Так она сказала сама - и я возмутился и не простил ей того, что она, сама разлюбившая, порочит мою любовь к ней такими словами затем, чтобы я пошел на поводу у ее корысти только ради того, чтобы она мою любовь такими словами не порочила.
Мы расстались врагами, еще любя друг друга, и каждый сознавал, что любит человека низкого, недостойного его любви.
"Но ведь она любила меня!" - думал я в день страшного происшествия, еще не зная о нем, глядя в окно на голые деревья, похожие на выдранные из земли и торчащие к небу корни, и на дома с исчезнувшими крышами. Исчезнувшими, потому что белизна неба втянула в себя белизну снега на них, не оставив границы.
В сторожке она, как все девушки, кричала: "Нет, нет, не надо!" и я был отчаянно груб с ней, чтобы как можно скорее довести ее до пика отчаянья, после которого "нет" все больше наполняется смыслом "да", и тогда можно наконец-то быть нежным и за это "да" долгожданно благодарным.
Потом мы лежали рядом, нам не надо было даже соприкасаться телами каждый чувствовал любовное тепло, исходящее от другого как аромат от розы, а ведь чтобы наслаждаться ароматом цветка, вовсе не нужно грубой своей кожей прикасаться к нежной коже лепестков.
Я говорил, говорил и говорил:
- Любочка! С каждой минутой, нет, с каждой секундой я люблю тебя все сильнее и сильнее. Я никого и никогда еще так не любил. Я хочу умереть с тобой в один день и в один час, нет, в одну минуту, в одну секунду, чтобы ни мгновения не быть без тебя ни в жизни, ни в смерти. Я как собака буду охранять тебя всю жизнь.
- Как собака, - сказала Любочка умирающим голосом, - я как собака буду всюду идти за тобой, служить тебе.
- Глупая! Это я, я буду служить тебе, слышишь?
И Любочка смолчала в ответ не из жажды главенства, а из покорности.
Все, что я говорил Любочке, не было, конечно, плодом размышлений, я узнавал эти светлые истины в тот же миг, в который их узнавала и Любочка, произнося их, и, так же как и она, мгновенно и блаженно в них верил.
- Мне ничего, ничего не надо от тебя, даже твоей любви, слышишь? Только - будь, и я буду счастлив от того, что дышу с тобой одним воздухом. Будь любой, ненавидь меня, гони, даже проклятие будет счастьем для меня, потому что оно - от тебя, - говорил я, раздевая Любочку.
- Проклятие? Никогда! Я тебя так люблю, что на все, на все готова ради тебя, - говорила Любочка, сопротивляясь.
Я никогда не лгал Любочке, я всегда говорил ей то, что думал, и делал с ней то, что хотел.
.....
- Будь ты проклят! - кричала Любочка, потрясая руками, сложенными в пригоршню, как будто подбрасывала горсть зерна. - Ты сломал мою жизнь, подлец, подлец!
- Но ведь я люблю тебя! Я люблю тебя! - кричал я, хватая ее за руки, желая сломать их.
- Докажи мне это! Докажи! - в запальчивом отчаянии кричала Любочка.
Я схватил ее за плечи и швырнул, не на диван, а в сторону дивана, на пол, я набросился на нее с жестокостью отчаяния, потому что то, что я боролся с Любочкой за ее тело, было лишь страшной видимостью, а правдой было то, что я боролся со всеми враждебными нам силами за нашу любовь.
Любовь для Любочки расширялась в замужество, детей и деньги, которые я давал бы ей на хозяйство, а ночь в сторожке была для нее лишь доказательством моей любви. Когда я говорил ей, что люблю ее, целовал и обнимал - я мог просто обманывать ее, развлекаться, смеяться над ней, но когда я опрокинул ее на жесткую глянцевую солому, я доказал свое серьезное отношение к ней.
Для меня же любовь расширялась именно в одну бесконечную ночь в сторожке, а брак, это рациональное, заботливое устройство быта, казался мне недостойным даже быть упомянутым рядом с любовью. Я никогда не оскорбил бы Любочку предложением вступить в брак, и ее желание выйти за меня замуж меня коробило, как если бы я подарил ей розовый сад, а она требовала бы продавать розы и делить деньги, или я, волшебник, спросил бы ее, где, в какой точке мира она хочет побывать, а она попросила бы отвести ее в сортир.
Наши представления о любви не встретились, и мы так и не выяснили главного.
Если бы я понял тогда, что замужество необходимо Любочке для того, чтобы быть навсегда уверенной в моей любви и на этой уверенности растить и растить свою любовь, я, наверное, согласился бы жениться на ней и вылавливал бы ее любовь из необыкновенно вкусного горохового супа, а Любочка, заботясь обо мне, прибрала бы мою любовь и задвинула бы ее на антресоли - туда, где стоит коробка с елочными игрушками.
...
Мы расстались, Любочка обнаружила себя беременной, пыталась самостоятельно вытравить плод и умерла от кровопотери.
Если бы я знал, что Любочка беременна, я простил бы ей то, что она, как мне казалось, предала нашу любовь. К тому времени я еще ни разу не задумался о том, что есть отцовство, и хочу я быть отцом или не хочу; можно сказать, я не знал, что такое "ребенок", но факт любочкиной беременности показался мне началом большого, взрослого события в моей жизни, а Любочка злонамеренно это событие погубила - глупо и дико. Я злился на нее за это, ругал ее мысленно - как живую - одни сутки, и вторые, и только в ночь перед утром любочкиных похорон мое негодование иссякло, и я впервые сказал себе: "Любочка умерла".
