Владимир Набоков - Подвиг
Вдругъ онъ услышалъ прохладный звукъ воды и подумалъ, что въ мiрe нeтъ лучше музыки. Въ туннелe листвы дрожалъ на плоскихъ камняхъ ручей. Мартынъ опустился на колeни, утолилъ жажду, глубоко вздохнулъ. Затeмъ онъ закурилъ: отъ сeрной спички передался въ ротъ сладковатый вкусъ, и огонекъ спички былъ почти незримъ въ знойномъ воздухe. И, сидя на камнe и слушая журчанiе воды, Мартынъ насладился сполна чувствомъ путевой безпечности, - онъ, потерянный странникъ, былъ одинъ въ чудномъ мiрe, совершенно къ нему равнодушномъ, играли въ воздухe бабочки, юркали ящерицы по камнямъ, {185} и блестeли листья, какъ блестятъ они и въ русскомъ лeсу, и въ лeсу африканскомъ.
Было уже далеко за полдень, когда Мартынъ вошелъ въ Молиньякъ. Вотъ, значитъ, гдe горeли огни, звавшiе его еще въ дeтствe. Тишина, зной. Въ бeгущей вдоль узкой панели узловатой водe сквозило разноцвeтное дно, черепки битой посуды. На булыжникахъ и на теплой панели дремали робкiя, бeлыя, страшно худыя собаки. Посреди небольшой площади стоялъ памятникъ: лицо женскаго пола, съ крыльями, поднявшее знамя.
Мартынъ прежде всего зашелъ на почтамтъ, гдe было прохладно, темновато, сонно. Тамъ онъ написалъ матери открытку подъ пронзительное зудeнiе мухи, одной лапкой приклеившейся къ медово-желтому листу на подоконникe. Съ этой открытки начался новый пакетикъ въ комодe у Софьи Дмитрiевны, предпослeднiй.
XL.
Хозяйкe единственной въ Молиньякe гостиницы и затeмъ брату хозяйки, лиловому отъ вина и полнокровiя фермеру, къ которому, въ виду полнаго обнищанiя, ему пришлось черезъ недeлю наняться въ батраки, Мартынъ сказалъ, что - швейцарецъ (это подтверждалъ паспортъ), и далъ понять, что давно шатается по свeту, работая гдe попало. Третiй разъ такимъ образомъ онъ мeнялъ отечество, пытая довeрчивость чужихъ людей и учась жить инкогнито. То, что онъ родомъ изъ далекой сeверной страны, давно прiобрeло оттeнокъ обольстительной тайны. {186} Вольнымъ заморскимъ гостемъ онъ разгуливалъ по басурманскимъ базарамъ, - все было очень занимательно и пестро, но гдe бы онъ ни бывалъ, ничто не могло въ немъ ослабить удивительное ощущенiе избранности. Такихъ словъ, такихъ понятiй и образовъ, какiе создала Россiя, не было въ другихъ странахъ, - и часто онъ доходилъ до косноязычiя, до нервнаго смeха, пытаясь объяснить иноземцу, что такое "оскомина" или "пошлость". Ему льстила влюбленность англичанъ въ Чехова, влюбленность нeмцевъ въ Достоевскаго. Какъ-то въ Кембриджe онъ нашелъ въ номерe мeстнаго журнала шестидесятыхъ годовъ стихотворенiе, хладнокровно подписанное "А. Джемсонъ": "Я иду по дорогe одинъ, мой каменистый путь простирается далеко, тиха ночь и холоденъ камень, и ведется разговоръ между звeздой и звeздой". На него находила поволока странной задумчивости, когда, бывало, доносились изъ пропасти берлинскаго двора звуки переимчивой шарманки, невeдающей, что ея пeсня жалобила томныхъ пьяницъ въ русскихъ кабакахъ. Музыка... Мартыну было жаль, что какой-то стражъ не пускаетъ ему на языкъ звуковъ, живущихъ въ слухe. Все же, когда, повисая на вeтвяхъ провансальскихъ черешенъ, горланили молодые итальянцы-рабочiе, Мартынъ - хрипло и бодро, и феноменально фальшиво затягивалъ что-нибудь свое, и это былъ звукъ той поры, когда на крымскихъ ночныхъ пикникахъ баритонъ Зарянскаго, потопляемый хоромъ, пeлъ о чарочкe, о семиструнной подругe, объ иностранномъ-странномъ-странномъ офицерe.
Глубоко внизу бeжала подъ вeтромъ люцерна, сверху наваливалась жаркая синева, у самой щеки шелестeли {187} листья въ серебристыхъ прожилкахъ, и клеенчатая корзинка, нацeпленная на сукъ, постепенно тяжелeла, наполняясь крупными, глянцевито-черными черешнями, которыя Мартынъ срывалъ за тугiе хвосты. Когда черешни были собраны, поспeло другое, абрикосы, пропитанные солнцемъ, и персики, которые слeдовало нeжно подхватывать ладонью, а то получались на нихъ синяки. Были и еще работы: по поясъ голый, съ уже терракотовой спиной, Мартынъ, въ угоду молодой кукурузe, разрыхлялъ, подкучивалъ землю, выбивалъ угломъ цапки лукавый, упорный пырей, или часами нагибался надъ ростками яблонь и грушъ, щелкалъ секаторомъ, - и какъ же весело было, когда изъ двороваго бассейна проводилась вода къ питомнику, гдe киркой проложенныя борозды соединялись между собой и съ чашками, расцапанными вокругъ деревецъ; блистая на солнцe, растекалась по всему питомнику напущенная вода, пробиралась, какъ живая, вотъ остановилась, вотъ побeжала дальше, словно нащупывая путь, и Мартынъ, изрeдка морщась отъ уколовъ крохотныхъ репейниковъ, чавкалъ по щиколки въ жирной, лиловой грязи, - тутъ втыкалъ съ размаху желeзный щитъ въ видe преграды, тамъ, напротивъ, помогалъ струe пробиться, - и, хлюпая, шелъ къ чашкe вокругъ деревца: чашка наполнялась пузырчатой, коричневой водой, и онъ шарилъ въ ней лопатой, сердобольно размягчая почву, и что-то изумительно легчало, вода просачивалась, благодатно омывала корни. Онъ былъ счастливъ, что умeетъ утолить жажду растенiя, счастливъ, что случай помогъ ему найти трудъ, на которомъ онъ можетъ провeрить и смeтливость свою, и выносливость. Онъ жилъ, вмeстe съ {188} другими рабочими, въ сараe, выпивалъ, какъ они, полтора литра вина въ сутки и находилъ спортивную отраду въ томъ, что отъ нихъ не отличается ничeмъ, - развe только свeтлой бородкой, незамeтно имъ отпущенной.
По вечерамъ, передъ тeмъ, какъ завалиться спать, онъ шелъ покурить и погрезить къ пробковой рощe за фермой. Гдe-то невдалекe прерывисто и сочно свистали соловьи, а съ бассейна уже доносился гуттаперчевый, давящiйся квохъ лягушекъ. Воздухъ былъ нeженъ и тускловатъ, это были несовсeмъ сумерки, но уже не день, и террасы оливъ, и мифологическiе холмы вдалекe, и отдeльно стоящая на бугрe сосна, все было немножко плоско и обморочно, а ровное, потухшее небо тeснило, дурманило, и хотeлось поскорeе, чтобы въ немъ просквозили живительныя звeзды. Темнeло, темнeло, на почернeвшихъ холмахъ уже вздрагивали огоньки, зажигались окна въ хозяйскомъ домe, еще минута - и окрестъ былъ сумракъ, и, когда, далече-далече, въ невeдомой темнотe, горящими члениками проползалъ рокочущiй поeздъ и внезапно исчезалъ, Мартынъ съ удовольствiемъ говорилъ себe, что оттуда, изъ этого поeзда, видны ферма и Молиньякъ, какъ соблазнительная пригоршня огней. Онъ радовался, что послушался ихъ, раскрылъ ихъ прекрасную, тихую сущность, - и однажды, въ воскресный вечеръ, онъ набрелъ въ Молиньякe на небольшой, бeлый домъ, окруженный крутыми виноградниками, и увидeлъ покосившiйся столбъ съ надписью: "продается". Въ самомъ дeлe, - не лучше ли отбросить опасную и озорную затeю, не лучше ли отказаться отъ желанiя заглянуть въ безпощадную зоорландскую ночь, и не поселиться ли съ {189} молодой женой вотъ здeсь, на клинe тучной земли, ждущей трудолюбиваго хозяина? Да, надо было рeшить: время шло, близилась черная осенняя ночь, имъ намeченная для перехода, и онъ уже чувствовалъ себя отдохнувшимъ, спокойнымъ, увeреннымъ въ своей способности прикидываться чeмъ угодно, никогда не теряться, всегда и вездe умeть жить такъ, какъ требуютъ обстоятельства...
И вотъ, пытая судьбу, онъ написалъ Сонe. Отвeтъ пришелъ скоро, и, прочтя его, Мартынъ облегченно вздохнулъ. "Да не мучь ты меня", - писала Соня. - "Ради Бога, довольно. Я не буду твоей женой никогда. И я ненавижу виноградники, жару, змeй и, главное, чеснокъ. Поставь на мнe крестъ, удружи, миленькiй".
Въ тотъ же день онъ на автобусe покатилъ въ городъ, сбрилъ свeтлую бородку, взялъ въ гостиницe чемоданъ и пошелъ на станцiю. Тамъ, у того же столика, положивъ голову на руку, дремалъ тотъ же рабочiй. Зажигались фонари, рeяли летучiя мыши, выцвeтало зеленоватое небо. "Прощай, прощай", на какой-то пeсенный ладъ подумалъ Мартынъ, глядя на растрепанный можжевельникъ по ту сторону уже дрожавшихъ рельсъ, на семафоръ, на черный силуэтъ человeка, подвигавшаго черный силуэтъ тачки.
Влетeлъ ночной экспрессъ, черезъ минуту тронулся опять, и Мартына пронзило мгновенное желанiе выскочить, вернуться на благополучную, на сказочную, ферму. Но станцiя уже сгинула. Глядя въ окно, онъ ждалъ появленiя Молиньякскихъ огней, чтобы проститься съ ними. Вотъ они разсыпались вдалекe, - они были такъ хороши, даже какъ-то не вeрилось... "Скажите, - обратился {190} Мартынъ къ кондуктору, - вонъ эти огни, это - Молиньякъ?" "Какiе огни?" - спросилъ тотъ и взглянулъ въ окно, - но тутъ все заслонилъ вдругъ поднявшiйся скатъ. "Во всякомъ случаe это не Молиньякъ, - сказалъ кондукторъ. - Молиньякъ не виденъ отсюда".
XLI.
На швейцарской границe Мартынъ купилъ "Зарубежное Слово" и едва повeрилъ глазамъ, замeтивъ внизу крупный заголовокъ фельетона: "Зоорландiя". Подписано было "С. Бубновъ". Это оказался короткiй, чудеснымъ языкомъ написанный разсказъ "съ налетомъ фантастики", какъ выражаются критики, и въ немъ Мартынъ со смущенiемъ и ужасомъ узналъ (словно произошла страшная непристойность) многое изъ того, о чемъ онъ говорилъ съ Соней, - но все это было странно освeщено чужимъ, бубновскимъ, воображенiемъ. "Какая она все-таки предательница", - подумалъ Мартынъ и въ порывe острой и безнадежной ревности вспомнилъ, какъ видeлъ однажды Бубнова и Соню, идущихъ по темной улицe подруку, и какъ увeрилъ себя, что обознался, когда Соня на другой день сказала, что была съ Веретенниковой въ кинематографe.
