Семен Подъячев - Мытарства
— Врешь — не пьешь, махонькую пропустишь!
Закрыла она лицо руками. Стою я, гляжу на нее и вдругъ, понимаете, захотѣлось мнѣ по другому надъ ней помытариться. Думаю: что будетъ?.. Опустился я передъ ней на колѣни:
— Груня, прости… не по злобѣ я… прости!
Ноги у ней съ пьяныхъ-то глазъ цѣлую. Сѣла она… глядитъ на меня, какъ безумная… Глядѣла, глядѣла, потомъ, знаете, положила руку свою ко мнѣ на голову, гладитъ, какъ ребенка, а сама говоритъ:
— Что вы? что вы? Мнѣ стыдно!
А я, вотъ истинный Господь, не вру, какъ заплачу вдругъ… понимаете, словно оборвалось у меня что-то въ груди… А она гладитъ меня по головѣ и плачетъ тоже… слова ласковыя говоритъ… это за то, что я опозорилъ ее… Дѣвочка святая!.
Онъ опять замолчалъ и, торопясь, трясущимися руками свернулъ папироску и, закуривъ, продолжалъ:
— Ну, и того… полюбилъ я ее съ той поры… Но только полюбилъ себѣ на муку, а ужъ про нее и говорить нечего… Привязалась она ко мнѣ, какъ собака… вся мнѣ отдалась и душой, и тѣломъ… Стали мы съ ней жить вмѣстѣ на одной квартирѣ… Машинку я ей купилъ швейную… Работать она стала… Прожили мы съ ней такъ ладно около года, потомъ все пошло подъ гору, къ чорту. Началось съ того, что сталъ я ее ревновать… Глупо, дико ревновать… мучить сталъ… ругать сталъ… бить… Напьюсь пьяный и ну придираться… Кусать ее начну… по щекамъ бить… плеваться… а она молчитъ! Это молчаніе-то ея еще больше меня бѣсило. Точно каменная… Смотритъ только, какъ пришибленная… Скажетъ иногда, впрочемъ: «помру я скоро… избавлю тебя».
Онъ провелъ рукой по лицу и, переведя духъ, началъ опять говорить.
— Да, скоро это случилось: пить я сталъ сильно… развратничать… самъ подлости дѣлаю, а ей запрещаю изъ дому лишній разъ выйти… Денегъ не стало хватать мнѣ… воровать началъ… Разъ цапнулъ сотню цѣлую и попался: увидали… Хозяинъ все не вѣрилъ… Да пришлось повѣрить. — «Подлецъ ты, говоритъ, а я думалъ — честный. Хитрая ты, бестія»… Ну, понятное дѣло, прогналъ меня съ позоромъ въ шею изъ магазина. «Надо бы, говоритъ, тебя подъ судъ, да ужъ чортъ съ тобой, не хочу связываться!»
…Сталъ я мѣста другого искать… Нѣтъ мѣста!… Ей не сказываю… Злость на меня напала: и всю эту злость свою я на нее выливалъ, какъ помои на паршивую собаку…
Однако, стала она догадываться, что безъ дѣловъ я. Иногда спроситъ: «Ну какъ ты съ хозяиномъ»? — А тебѣ какое дѣло? — отвѣчу. Денегъ нѣтъ… что дѣлать? Началъ вещи таскать — закладывать… Заложу, а деньги пропью… и чѣмъ больше пью, тѣмъ мнѣ гаже все… Особливо утромъ… мука!… Пьяный я вообще не покойный, гадкій, страшный. Ухаживаетъ она за мной, раздѣнетъ, уложитъ… «Да, чортъ тебя возьми, кричу ей, съ твоимъ ухаживаньемъ-то!… бей меня! рѣжь! кусай! только не ухаживай, Христа ради!»
…Очумѣлъ… Допился до кошмара… Лежу ночью, вдругъ слышу въ ухо мнѣ кричитъ кто-то: «Степановъ! Степановъ! Степановъ»! — страшно громко… Ужасъ! Наконецъ, нечего стало закладывать… и не на что пить… Вотъ тутъ-то я за нее и принялся, т. е. понимаете, цѣлыхъ почти два года, до самой ея смерти, кормила она меня, поила, обувала и одѣвала… Билъ я ее… охъ, какъ я билъ ее, вспомнить страшно! Смертнымъ боемъ билъ! Да… терпѣла вѣдь… Цѣлый день работаетъ… ночь работаетъ… Надо за квартиру отдать… жрать надо… мало ли, что надо… папиросъ мнѣ надо… водки… безобразіе, однимъ словомъ!
…Ну, ладно… пришелъ конецъ… померла она! Родами померла… Цѣлый мѣсяцъ передъ этимъ нездорова была… извелась вся… высохла… кости да кожа… А я въ это время взялъ, да пальтишко у ней послѣднее пропилъ… Она больная, страдаетъ, а я пьяный… До нищеты дѣло дошло… уголъ грязный, вшивый, съ клопами… вонь!
…Помню, ночью она родила, выкинула мертвую дѣвочку… за три дня до Рождества Христова… Кричала какъ… и я тутъ былъ, да старуха какая-то… померла въ эту же ночь!… Что мнѣ дѣлать? Хоронить не на что… Поцѣловалъ я ее, помню, въ губы холодныя, да потихоньку, какъ воръ, и ушелъ… Ушелъ и ужъ больше не возвращался… Кто ее хоронилъ? гдѣ? какъ? не знаю!
Сначала я съ себя пиджакъ продалъ, пропилъ… И началось съ тѣхъ поръ, и началось! Хитровка… грязь… одурь какая-то… тоска смертная… бродяжничество, куда глаза глядятъ… голодъ… холодъ… тюрьмы… и вотъ, какъ видите, весь тутъ… дошелъ, какъ говорится, до дѣла… больше ужъ идти некуда и нѣтъ, кажись, ничего ужъ такого, чего бы я не перенесъ на своей шкурѣ… Выпита чаша до дна… осталось разбить ее только… Такъ-то!..
Онъ замолчалъ и легъ навзничь, положивъ подъ голову руки. Коптѣвшая и плохо свѣтившая лампочка вдругъ догорѣла и тихо погасла. Въ каморкѣ стало темно… Мы молчали… Мышь заскреблась сильнѣе…
— Догорѣла! — тихо сказалъ онъ и, помолчавъ, добавилъ:- и жизнь наша такъ же вотъ догоритъ и тихо погаснетъ, никому ненужная… Давайте-ка спать, братцы, пора!
— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ! — проворчалъ старикъ, укладываясь на полу. — Семенъ, спишь?!
— Нѣтъ.
— А ты спи… Что не спишь? Не думай… брось… спи… идти намъ съ тобой далече…
XXI
Утромъ, когда совсѣмъ разсвѣло, солдатъ-надзиратель отперъ дверь, вошелъ въ каморку, взялъ со стола лампочку, обругалъ насъ матерными словами, велѣлъ подмести полъ и вынести «парашку».
Когда онъ ушелъ, мы посмотрѣли другъ на друга, думая одно и то же, кому выносить ее?..
— Я ужъ таскалъ, — сказалъ рыжій послѣ продолжительнаго молчанія, — какъ хотите, чередъ за вами!
— Что-жъ, Семенъ, — сказалъ старикъ, — я постарше тебя… неси… Я бы и снесъ, да у меня, признаться, руки дрожатъ… расплескаешь!… Въ зубы натычутъ… тащи ужъ ты!..
Дѣлать было нечего; я взялъ «парашку» за ручку и потащилъ. Въ корридорѣ попался навстрѣчу какой-то краснорожій, здоровый арестантъ и, увидя меня, сказалъ:
— Волоки, братъ, волоки… дѣло хорошее! все не дарма хлѣбъ-то казенный жрать станешь… го, го, го!
— Что-жъ, давайте съ горя попьемъ хоть кипяточку! — сказалъ рыжій, когда я снова возвратился въ каморку. — Все оно какъ-то повеселѣе на душѣ будетъ.
— Чайку бы теперь! — сказалъ старикъ, — съ хлѣбцемъ… гоже!..
— Чайку! — передразнилъ его рыжій, — чайку дома попьешь… Дома-то тебѣ, небось, рады будутъ… а? ха, ха! Ахъ ты, Магометъ пятнадцатый! Водочки тоже, небось, гоже бы было, а?..
Онъ досталъ изъ-подъ койки большой жестяной, почернѣвшій отъ грязи, чайникъ и пошелъ куда-то за кипяткомъ. Возвратившись съ кипяткомъ, онъ ушелъ опять и скоро принесъ три чайныхъ чашки. Поставя все это на столъ, онъ улыбнулся и сказалъ:
— Чай поданъ… пожалуйте!..
Мы усѣлись пить «чай». Я и старикъ на полу, а рыжій на койкѣ.
— Сахарку бы кусочекъ вотъ эдакой, — сказалъ старикъ, — все бы не такъ жгло… О, Господи!… До чего мы, ребята, сами себя допустить можемъ… А все что? Все простота наша насъ губитъ. Недаромъ пословица-то молвится: «простота хуже воровства».
— Н-н-н-да! — согласился рыжій, какъ-то необыкновенно громко, угломъ рта схлебывая съ блюдца «чай». — Вѣрно это… просты мы…
— Выпьемъ, — продолжалъ философствовать старикъ, — всѣ родные… Что хошь съ нами дѣлай… что хошь бери… для всѣхъ душа на распашку, какъ дверь въ кабакѣ, входи, пей!..
— Мы-то такъ, — согласился рыжій, — да для насъ то не такъ. Нашего брата, какъ звѣря, каждый чортъ словить да въ шею накласть норовитъ… А ужъ эти мужики подлые, хуже всѣхъ…
— Строго стало! — сказалъ старикъ.
— Имъ что, чертямъ, — продолжалъ рыжій, — у нихъ и земство, и земля, и все, а у насъ? Ночевать не пускаютъ безъ паспорта, подлецы! — «Кто ты такой будешь? Видъ кажи». А, чортъ ихъ возьми, подлецовъ! Нѣтъ хуже дикарей этихъ да еще поповъ… Подлый народъ!..
— Нашего-то брата очень много, — сказалъ старикъ:- Сила!… Одолѣли!
— Ну, такъ что же?..
— Ну и того… кому охота дармоѣдовъ-то кормить.
Слово «кормить» напомнило намъ, что мы страшно голодны.
— Полощешь кишки-то водой, — сказалъ старикъ, — а какая польза?.. Пожевать бы теперь… тьфу!..
— Колбаски бы, — кривя усмѣшкой ротъ, сказалъ рыжій и, плюнувъ на полъ, добавилъ: — экая жизнь подлая… собачья!..
— Авось, помремъ скоро! — тихо и задумчиво произнесъ старикъ, — тогда, значитъ, всему крышка!..
— Ты-то, можетъ, и скоро помрешь, — отвѣтилъ рыжій, почти съ завистью глядя на него, — вонъ ты какой старый и плохой… недолго тебѣ.
— Дай-то, Господи, поскорѣй бы! — молитвенно произнесъ старикъ и перекрестился, — дай-то, Господи! — Онъ вздохнулъ, крѣпко зажмурилъ глаза, задумался о чемъ-то…
Вскорѣ намъ принесли обѣдъ. Въ большой деревянной чашкѣ была налита постная похлебка, сваренная съ селедочными головами… Похлебка эта была покрыта какой-то рыжеватой ржавчиной, вѣроятно, потому, что селедочныя головы были ржавыя и, какъ были, грязныя, вонючія, такъ ихъ и положили въ котелъ. «Сожрутъ, молъ: не господа!»… Мы съ жадностью голодныхъ собакъ набросились на эту похлебку и, опорожнивъ то, что было въ чашкѣ,- а было для троихъ очень немного — почувствовали, что страшно голодны.
