Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта
– Да, – сказал я, – да…
– Что ж – она? – с любопытством спросила мадам Лесерф.
– Быть может, – ответил я, – и я с нетерпением жду нашей встречи.
– Я постараюсь сама разузнать, – сказала мадам Лесерф с прелестным заговорщицким видом. – Я вообще думаю, что писать книгу о знакомых тебе людях куда честнее, чем натаскать отовсюду разных сплетен о них, а потом выдавать все это за свое сочинение!
Я поблагодарил ее и попрощался на французский манер. Ее рука была замечательно маленькой, и, когда я, сам того не желая, слишком сильно пожал ее, она поморщилась, потому что на среднем пальце у нее было большое кольцо с острым камнем. Даже мне было немножко больно.
– Завтра в то же время, – сказала она и тихо засмеялась. Милая, спокойная, с плавными движениями особа.
Я ничего еще толком не узнал, но у меня было чувство, что я на верном пути. Оставалось теперь удостовериться насчет Лидии Богемской. Когда я пришел по имевшемуся у меня адресу, то узнал у консьержа, что она съехала оттуда за несколько месяцев перед тем. Он сказал, что, по его мнению, она живет в отельчике через дорогу. Там мне сказали, что она вот уже три недели как там не живет, а живет на другом конце города. Я спросил своего собеседника, полагает ли он, что она русского происхождения. Он это подтвердил. «Пригожая, темноволосая?» – я пользовался старым приемом Шерлока Хольмса. «Так точно», – отвечал он, несколько сбив меня с толку (правильный ответ был бы «нет, что вы, она безобразная блондинка»). Через полчаса я вошел в неприветливый дом недалеко от тюрьмы Сантэ. На мой звонок вышла пожилая толстушка с ярко-оранжевыми волосами, уложенными волной, с багряными маслаками и темным пушком над крашеной губой.
– Я хотел бы поговорить с мадемуазель Богемской, – сказал я.
– Сэ муа, – ответила она с ужасным русским акцентом.
– В таком случае я принесу вещи, – пробормотал я и поспешно вышел. Иногда мне представляется, что она и доныне может быть стоит в дверях.
Когда на другой день я опять пришел на квартиру г-жи фон Граун, горничная провела меня в другую комнату, что-то вроде будуара, силящегося выглядеть мило. Я и в прошлый раз обратил внимание на то, как жарко тут топили, и хотя на дворе было безусловно сыро, но уж никак не холодно, и поэтому эта оргия центрального отопления казалась чрезмерной. Меня заставили долго ждать. На консоле стояло несколько довольно старых французских романов; большинство авторов были отмечены литературными премиями; был тут и потрепанный экземпляр «Сан-Мишеля» д-ра Акселя Мунте. В застенчиво глядящей вазе стояли гвоздики. Были тут и другие хрупкие вещицы – вероятно, всё хорошие и дорогие, но я, как и Севастьян, всегда чуть ли не патологически не любил ничего стеклянного или фарфорового. Наконец, нельзя не сказать об одном предмете бутафорской лакированной мебели, в коем помещалась, как я догадывался, самая ужасная вещь на свете – радиоприемник. Тем не менее казалось, что, в общем, Элен фон Граун женщина «культурная» и «со вкусом».
Дверь наконец отворилась, и в нее боком вошла та же дама, которую я видел в прошлый раз, – говорю «боком», потому что ее голова была повернута в сторону и вниз: она обращалась, как выяснилось, к черному, сопящему, с жабьей мордой бульдогу[75], который как будто не желал входить.
– Помните о моем сапфире, – сказала она, подавая мне свою холодную маленькую руку.
Она села на синюю софу и подхватила тяжелого бульдога. «Viens, mon vieux, – произнесла она чуть задыхаясь, – viens[76]. Он куксится без Элен», – сказала она, устроив пса между подушками.
– Какая, знаете, жалость, я думала, она вернется утром, но она телефонировала из Дижона и сказала, что ее не будет до субботы (а был вторник). Я ужасно перед вами виновата, но я не знала, как вам сообщить. Вы очень огорчены? – И она посмотрела на меня, положив подбородок на сцепленные руки и опершись о колени острыми локтями в тесно их облегающих бархатных рукавах.
– Быть может я утешусь, – сказал я, – если вы мне еще что-нибудь расскажете о г-же Граун.
Не знаю отчего, но самый воздух этого места как-то располагал меня к напыщенности речи и приемов.
– А кроме того, – сказала она, подымая палец с острым ноготком, – j’ai une petite surprise pour vous[77]. Но прежде – чай.
Я понял, что на сей раз без этого фарса чаепития не обойтись; да уже и горничная прикатила столик на колесиках, на котором поблескивал чайный прибор.
– Поставьте его сюда, Жанна, – сказала мадам Лесерф. – Да, так хорошо.
– Ну а теперь вы должны рассказать мне со всеми подробностями, – сказала мадам Лесерф, – tout ce que vous croyez raisonnable de demander à une tasse de thé[78]. Вам, наверное, со сливками, коли вы жили в Англии. У вас, знаете, и вид англичанина.
– Предпочитаю выглядеть русским, – сказал я.
– Боюсь, я никого из русских не знаю, если не считать Элен, разумеется. Эти пирожные, по-моему, довольно забавны[79].
– А что же ваш сюрприз? – спросил я.
У нее была интересная манера пристально на вас смотреть – но не в глаза, а на нижнюю часть лица, точно у вас там крошка пристала и нужно ее смахнуть. Для француженки она была очень легко накрашена, и ее прозрачная кожа и темные волосы казались мне весьма привлекательны.
– Ах да, – сказала она. – Когда мы говорили по телефону, я спросила ее кой о чем, и…
Она остановилась, словно извлекая удовольствие из моего нетерпения.
– …и она ответила, что никогда такого имени не слыхала, – сказал я.
– Нет, – сказала мадам Лесерф, – она только засмеялась, но уж я знаю этот ее смех.
Кажется, я встал и прошелся по комнате.
– Однако, – сказал я наконец, – тут ведь нет ничего смешного. Разве ей неизвестно, что Севастьян Найт умер?
Мадам Лесерф прикрыла свои темно-бархатные глаза, молча давая утвердительный ответ, и потом опять посмотрела на мой подбородок.
– Давно ли вы ее видели – т. е. я хочу сказать, видели ли вы ее в январе, когда в газетах были объявления о его смерти? Неужели она не была опечалена?
– Послушайте, друг мой, вы до странности наивны, – сказала мадам Лесерф. – Любовь, как и печаль, бывает разная. Предположим, что Элен и есть та самая, кого вы ищете. Но следует ли из этого, что она любила его так сильно, что непременно должна была горевать из-за его смерти? А если и любила, то разве у нее не может быть своего взгляда на смерть, взгляда, который не предполагает истерик? Что мы вообще знаем об этих вещах? Это ее личное дело. Она, я полагаю, сама вам об этом расскажет, но до тех пор было бы несправедливо оскорблять ее.
– Да я и не оскорблял ее! – воскликнул я. – Если мои слова показались несправедливы, простите. Но расскажите же о ней. Как давно вы с ней знакомы?
– До этого мы виделись нечасто – она ведь много разъезжает, – но мы с ней учились в одной гимназии, здесь, в Париже. Отец ее, кажется, был русский художник. Она была еще очень молода, когда вышла за этого дурака.
– Какого дурака? – спросил я.
– За своего мужа, разумеется. Мужья почти все дураки, но этот был hors concours[80]. К счастью, это недолго тянулось. Возьмите моих.
Она подала мне и свою зажигалку. Бульдог зарычал во сне. Она подвинулась и поджала ноги, освобождая мне место на софе.
– Вы как будто не слишком хорошо знаете женщин? – спросила она, поглаживая каблучок.
– Меня занимает только одна, – отвечал я.
– Сколько же вам лет? – продолжала она. – Двадцать восемь? Угадала? Нет? Ну, тогда вы старше меня. Но это не важно. О чем бишь я говорила?.. Да, я знаю о ней кое-что – она и сама мне рассказывала, а что-то я сама узнала. Она любила по-настоящему одного только человека – он был женат, это еще было до ее замужества, она тогда была совсем еще девочка, знаете, и то ли она ему надоела, то ли… После этого у нее было несколько связей, но они не оставили никакого следа. Un coeur de femme ne ressuscite jamais[81]. Потом была одна довольно грустная история – она мне ее поведала во всех деталях.
Она засмеялась. Зубы у ней были немного слишком крупны для ее маленького бледного рта.
– У вас такой вид, точно вы сами влюблены в мою подругу, – сказала она игриво. – Кстати сказать, я хотела вас спросить, как вы нашли этот адрес, – что, собственно, побудило вас искать именно Элен?
Я ей рассказал о четырех адресах, добытых в Блауберге. Назвал и имена.
– Это безподобно! – воскликнула она. – Вот это энергия! Voyez vous ça![82] И вы поехали в Берлин? Она оказалась еврейка? Восхитительно! Других вы тоже разыскали?
– Я видел одну, – сказал я, – с меня довольно.
– Которую? – спросила она в припадке неуёмного смеха. – Которую? Уж не Речную ли?
– Нет, – сказал я. – Ее муж женился в другой раз, а сама она исчезла.
– Нет, вы прелесть, прелесть, – сказала мадам Лесерф, вытирая глаза и опять заходясь смехом. – Так и вижу, как вы врываетесь в квартиру и застаете ничего не подозревающую супружескую чету. В жизни не слыхивала ничего более уморительного. Что же, его жена спустила вас с лестницы или как?
