Дмитрий Мамин-Сибиряк - Три конца
Домик, в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так прошел целый день и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился в шахту. Караул был немедленно снят. Анисья знала все привычки Луки Назарыча, и в восемь часов утра уже был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
– Рюмочку анисовки… – предлагал Палач. – Отлично разбивает кровь, Лука Назарыч. Средство испытанное…
– А ты сам что же?
– Не могу, Лука Назарыч… У меня зарок.
– Знаю, знаю… Ты, краля, не давай ему баловаться.
– Кабы слушался он меня, Лука Назарыч…
Палач только повел глазами, как Анисьин язык точно прилип.
Завтрак вообще удался, и Лука Назарыч повеселел. В окна глядел светлый августовский день. В открытую форточку слышно было, как тяжело работали деревянные штанги. Прогудел свисток первой смены, – в шахте работали на три смены.
– А этого француза я укорочу… – заметил Лука Назарыч, не говоря собственно ни с кем. – Я ему покажу, как со мной разговаривать.
В прихожей осторожно скрипнула дверь, и послышалось тяжелое шептанье.
– Кто там? – окликнул Палач.
– А Луку Назарыча повидать бы, – ответил хриплый голос. – Мы до него пришли…
Палач выскочил в переднюю, чтобы обругать смельчаков, нарушивших завтрак, но так и остановился в дверях с раскрытым ртом: перед ним стояли заводские разбойники Окулко, Челыш и Беспалый. Первая мысль, которая мелькнула в голове Палача, была та, что разбойники явились убить его, но он сейчас же услышал шептанье собравшегося у крыльца народа.
– Нам бы Луку Назарыча…
– Меня? Кто меня спрашивает? – повторял Лука Назарыч и тоже пошел в переднюю.
– Лука Назарыч, не вели казнить, вели миловать, – проговорил Челыш, выступая вперед.
– В чем дело? – удивлялся Лука Назарыч.
– Это наши… заводские разбойники, – объяснил, наконец, Палач, стараясь заслонить собой управляющего.
– Мы до твоей милости, Лука Назарыч, – заговорил Беспалый. – С повинной пришли… Што хошь, то и делай с нами.
– В кандалы! в машинную!.. – заревел Лука Назарыч, поняв, в чем дело. – Лесообъездчиков сюда, конюхов!..
Палач тихонько отвел старика в гостиную и шепотом объяснил:
– Нельзя-с, Лука Назарыч… Не прежняя пора! Надо их отправить в волостное правление, пусть там с ними делаются, как знают…
В Ключевском заводе уже было открыто свое волостное правление, и крепостных разбойников отправили туда. За ними двинулась громадная толпа, так что, когда шли по плотине, не осталось места для проезда. Разбойники пришли сами «объявиться».
– Вот оно что значит: «и разбойник придет с умиренною душой», – объяснял Петру Елисеичу приезжавший в Мурмос Груздев. – Недаром эти старцы слова-то свои говорят…
XII
Весь Ключевской завод с нетерпением ждал наступления успеньева дня, который, наконец, должен был самым делом выяснить взаимные отношения. Будут ли рабочие работать на фабрике и кто выйдет на работу, – все это оставалось пока неизвестным. Петр Елисеич прежде времени не старался заводить на эту тему никаких разговоров и надеялся, что все обставится помаленьку, при помощи маленьких взаимных уступок. Соединяющим звеном для всех трех концов явилась теперь только что открытая волость, где мужики и собирались потолковать и послушать. Первым старшиной был выбран старик Основа. На волостных сходах много было ненужного галденья, споров и пересудов, но было ясно одно, что весь Кержацкий конец выйдет на работу. Заводоуправление с своей стороны вывесило в конторе подробное объявление относительно новых поденных плат. Фабричные мастера были довольны ценами.
Накануне успеньева дня в господский дом явились лесообъездчики с заявлением, что они желают остаться на своей службе. Петр Елисеич очень удивился, когда увидел среди них Макара Горбатого.
– А ты как же, Макар? – спрашивал Петр Елисеич.
– А уж так, Петр Елисеич… Как допрежь того был, так и останусь.
– Так… да. Ну, а если отец вернется из орды и Туляцкий конец будет переселяться?
– Пусть переселяется, Петр Елисеич, а мое дело – сторона… Конешно, родителев мы должны уважать завсегда, да только старики-то нас ведь не спрашивали, когда придумали эту самую орду. Ихнее это дело, Петр Елисеич, а я попрежнему…
Должность лесообъездчика считалась доходной, и охотников нашлось бы много, тем более что сейчас им назначено было жалованье – с лошадью пятнадцать рублей в месяц. Это хоть кому лестно, да и работа не тяжелая.
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, – им было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и не знавшим ничего другого, некуда было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь была в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в «гору». Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
– Пить-есть захотят, так выйдут на работу, а за страду всем подвело животы, – говорил Никитич, весело похаживавший под своею домной.
С раннего утра разное мелкое заводское начальство было уже на своих местах. Еще до свету коморник Слепень пропустил обеих «сестер» – уставщика Корнилу и плотинного Евстигнея, за ними пришел надзиратель Подседельников, известный на фабрике под именем «Ястребка», потом дозорные (Полуэхт Самоварник забрался раньше других), записчик поденных работ Чебаков, магазинер Подседельников, амбарные Подседельниковы и т. д. Вышли на работу все мастера: обжимочный Пимка Соболев, кричные брательники Гущины и Афонька Туляк, листокатальный мастер Гараська Ковригин, а с ними пришли «ловельщики», «шуровщики», кузнецы, слесаря и т. д. Растворились железные двери громадных корпусов, загремело железо в амбарах, повернулись тяжелые колеса, и вся фабрика точно проснулась после тяжелого летаргического сна. Около дровосушных печей запестрела голосистая толпа поденщиц. Тут были и солдатка Аннушка, и Наташка, и отчаянная Марька, любовница Спирьки Гущина.
– Вот тебе и кто будет робить! – посмеивался Никитич, поглядывая на собравшийся народ. – Хлеб за брюхом не ходит, родимые мои… Как же это можно, штобы этакое обзаведенье и вдруг остановилось? Большие миллионты в него положены, – вот это какое дело!
С Никитичем, цепляясь за полу его кафтана, из корпуса в корпус ходила маленькая Оленка, которая и выросла под домной. Одна в другие корпуса она боялась ходить, потому что рабочие пели ей нехорошие песни, а мальчишки, приносившие в бураках обед, колотили ее при случае.
– У тебя Оленка-то в подмастерьях ходит? – смеялись над Никитичем другие мастера.
– А разве она помешала кому?.. Оленушка, ты их не слушай, варнаков.
В груди у Никитича билось нежное и чадолюбивое сердце, да и других детей, кроме Оленки, у него не было. Он пестовал свою девочку, как самая заботливая нянька.
Кержацкий конец вышел на работу в полном составе, а из мочеган вышли наполовину: в кричной робил Афонька Туляк, наверху домны, у «хайла», безответный человек Федька Горбатый, в листокатальной Терешка-казак и еще несколько человек. Полуэхт Самоварник обежал все корпуса и почтительно донес Ястребку, кто не вышел из мочеган на работу.
– Придут… – коротко ответил надзиратель, закладывая руки за спину.
– Обнаковенно, Пал Иваныч… Первое дело человеку надобно жрать, родимый мой.
Конечно, фабрику пустить сразу всю было невозможно, а работы шли постепенно. Одни печи нагреть чего стоило… Шуровальщики выбивались из сил, бросая шестичетвертовые поленья в чугунные хайла холодных печей. Сырой чугун «садили» в пудлинговые печи, отсюда он в форме громадного «шмата» поступал под обжимочный молот и превращался в «болванку». Болванка снова нагревалась и прокатывалась «под машиной» в тяжелые полосы сырого железа, которое разрезывалось и нагревалось «складками», поступавшими опять в прокатные машины, превращавшие его в «калязник», и уж из калязника вырабатывалось сортовое железо – полосовое, шинное, кубовое, круглое и т. д. Каждый фунт выработанного железа проходил длинный огненный путь. Тяжело повернулось главное водяное колесо, зажужжали чугунные шестерни, застучали, как железные дятлы, кричные молота, задымились трубы, посыпались искры снопами, и раскаленные добела заслонки печей глядели, как сыпавшие искры глаза чудовища. Пронзительный свист огласил корпуса, и дремавшие по переплетам крыш фабричные голуби встрепенулись, отвыкнув за лето от грохота, лязга и свиста.
Когда Петр Елисеич пришел в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная работа кипела ключом. Ястребок встретил его в доменном корпусе и провел по остальным. В кричном уже шла работа, в кузнице, в слесарной, а в других только еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска», то есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо – сор.
