Виктор Кин - По ту сторону
Она нервно стиснула руки.
- Это неправда, - воскликнула она, волнуясь. - Неправда, слышишь? Ты любил меня все время. Ну, скажи, любил?
В нем горячо забилась кровь. Какой вздор, - конечно, любил и больше всего - в эту именно минуту.
- Немножко, - сказал он из последних сил.
- Матвеев, неправда!
- Я просто забавлялся. В Чите нечего было делать.
- Ты сейчас это придумал?
- Ну как хочешь.
Он с удивлением заметил, что у нее выступили слезы.
- Как это гадко, - сказала она порывисто. - Значит, ты смотрел на меня как на вещь, на пустяк? Ты шутил со мной? А я так волновалась, когда шла к тебе!
Она волновалась! Матвеев взглянул на нее холодными глазами и с горечью подумал о своей смешной и глупой судьбе. Но он не хотел казаться смешным.
- Я не хуже и не лучше других мужчин на этой грешной земле. Пахло жареным, и мне хотелось попробовать, - сказал он тоном опытного развратника.
Ее брови высоко поднялись, и несколько минут она разглядывала его, как нечто новое.
- Однако, - медленно проговорила она, чувствуя себя униженной и глубоко несчастной. - Я никогда не думала, что была такой дурой. Надеюсь, между нами все кончено?
Он сказал, точно спуская курок:
- Все кончено.
Когда она ушла, он долго сидел на кровати, обхватив колени руками, и думал. Думал больше о себе, чем о ней, и все казалось ему новым, необычайным, пугающим.
Он погладил свою изуродованную ногу, оглядел костыли и вздохнул. Смешно подумать, он как будто не замечал этого раньше. Это надо было предвидеть, ведь странно, чтобы молодая хорошенькая девушка вышла за него замуж, когда на свете столько ребят с крепкими руками и ногами... Теперь его место в обозе, - и она указала ему на это.
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ
Через два дня он узнал, что такое настоящая скука. Это было как болезнь. Каждый час ложился на него непереносимой тяжестью, и к концу дня он чувствовал себя разбитым, как после хорошей работы. У него пропал сон и поднималась температура; Варя говорила - лихорадка, но Матвеев знал, что это такое. Безайс честно старался развеселить его и выдумывал какие-то игры, от которых скука становилась прямо-таки невыносимой. Он был повален и лежал на обеих лопатках, лицом вверх. Один раз он унизился даже до того, что стал строить домики из коробок. Безайс принес карты, и они сели играть в "пьяницы". Они сыграли несколько партий, и Безайс смеялся так добросовестно, что Матвеев бросил карты.
- Эта игра для веселых покойников, - сказал он, покачивая головой. Когда на кладбище нечего делать, там играют в нее. Иди, Безайс, я, кажется, засну сейчас.
Он повертывался на бок и лежал несколько часов, не двигаясь, пока не засыпал. Но даже во сне скука не покидала его.
Когда Лиза вышла из комнаты, он думал, что все кончено, а оказывается, дело только начиналось. Никогда в жизни он не любил так - что они значили, эти девочки, у которых он крал торопливые поцелуи в клубных коридорах, его веселые грехи и первые тайны?
Что ж, любовь... Любят все - и люди, и цветы, и лошади, в этом ничего особенного нет. Но его любовь была слишком круто посолена. Теперь он прямо с ненавистью вспоминал свои проклятые рассуждения о любви, о женщинах и обо всех этих холодных и умных вещах, которыми он так смешно гордился. Ему хотелось найти и побить человека, который их выдумал. Они хороши как раз до того времени, когда человек попадает в беду, когда ему вдруг таким нужным станет простое и теплое слово.
Товарищ? Да, конечно, товарищ - большое слово. Но вот он не мог прийти к Безайсу и рассказать, как сшибла его жизнь и тяжелой ногой прошла по нему. Это нехорошо, когда мужчина приходит к другому мужчине вымаливать утешения, это по-бабьи, это просто невозможно, потому что ничего не сумеет сказать Безайс. "Черт побери, - скажет он, взволнованно трогая ухо в бессильном порыве сделать что-то нужное, - вот так штука!"
У Матвеева был свой взгляд на такие вещи. Их лучше держать при себе и не навязывать другим.
Вот еще глупая, бездарная история - все эти стриженые бабы с половыми проблемами. Если честно, по-человечески подойти к этим проблемам, то окажется, что их нет вовсе. Это всего только волнующие, дразнящие разговоры о запретном, стыдном - разговоры неврастеников, и его беда в том, что он всем своим большим сердцем поверил в них.
На второй день, вечером, Безайс шумно вошел в комнату.
- Пойдем к нам, старик, - сказал он. - Знаешь, что я придумал? Я уговорил ребят провести совещание у нас. Хочешь послушать, что там будут говорить?
- А когда они придут?
- Уже пришли.
- Ладно.
Некоторое время он лежал, убеждая себя не лениться и встать, потом нехотя оделся и вышел в столовую. Его сразу охватил сдержанный гул голосов, смех, табачный дым, в котором неясно виднелись чужие лица и огоньки папирос. Их было пять человек, кроме Безайса, который гремел посудой у стола и откровенно гордился честью поить чаем подпольное совещание. На свежей скатерти стояли самовар и чашки, розовел поджаренной коркой пухлый домашний хлеб. Матвеев поклонился и сел. Некоторое время они молчали, а потом заговорили снова - все разом, и в комнате гуще заколебался синий табачный дым.
- Кто любит крепкий? - спросил Безайс. - Не берите тот стул: у него три ножки.
Невысокий косоглазый человек давал информацию о положении на фронте. Это был товарищ Чужой. Новости были лежалые, и говорил он, казалось, больше для себя, - остальные его почти не слушали. Они пили чай и вполголоса разговаривали каждый о своем, кроме одного чернобородого, который молчал и глядел прямо перед собой, о чем-то думая. Он сидел, небрежно раскинувшись грузным, сильным телом, и дымил папиросой в коротких пальцах. Борода делала его похожим на патриарха.
Рядом с ним пил чай, держа блюдце на концах пальцев, пожилой человек. Сам он ничего не говорил и торопливо соглашался со всеми. На углу сидел молодой, красивый парень, и Матвеев чувствовал на себе взгляд его карих глаз. Последний был заслонен самоваром, видны были только часть плеча и ухо, заткнутое ватой.
Матвеев сидел, разглядывая, ожидая чего-то, как сидят на заседаниях, где люди говорят сначала о неважном, скучном, потому что главное так огромно, что трудно говорить о нем сразу. И чашки с цветочками, и домашний хлеб, и благодушный самовар были будто нарочно поставлены здесь, чтобы заслонить эту огромную суть, таящуюся за окнами, в черном воздухе, на пустых улицах спящего города. Да и люди сидели, точно переодетые, точно пришли они к незнакомым пить чай и разговаривать о тихом житейском вздоре. Только в легкой дрожи пальцев, в неуловимом блеске глаз чувствовалось это горячее кровное братство, в котором люди ставят голову, как последний козырь.
У Чужого было неподвижное лицо и невыразительный голос. Пока он говорил, Матвеев несколько раз старался вслушаться, но потом снова забывал все. Речь шла о каком-то телеграфе - не то надо посадить туда своего человека, не то, наоборот, надо его снять, или, может быть, ничего этого и не говорил Чужой, - слова скользили мимо сознания и таяли, как легкий снег. Безайс со смешной торжественностью разливал чай, искоса поглядывая на Матвеева.
Чужой наконец замолчал; после длительной паузы ему задал кто-то никого не интересовавший вопрос, и когда он добросовестно и многословно ответил на него, заговорил тот, пятый, заслоненный самоваром, и, очевидно, заговорил о существе дела. Горячо, комкая слова, он что-то доказывал, но Матвеев не мог понять всего, - он не знал ни города, ни расположения частей, ни последних событий. Урывками Матвеев ловил его возбужденную речь.
- Организация разбита, - говорил он. - Нет ни связей, ни дисциплины, черт знает что! Информация не поставлена, и правильных сведений нет подбирают прошлогодние сплетни. Надоело уже говорить об этом. Вместо планомерной работы товарищи увлекаются авантюрами. Кто выдумал этот налет на город? Зачем это надо - испугать белых! Очень умно! А мы рискуем связями, людьми, всем аппаратом работы. Вести организацию под нож - и для чего? Сейчас в первую голову надо собирать силы, надо ставить агитацию, расклейку. Кухаренко сошел с ума. Пускай спускает поезда под откос, но зачем лезть на город?
Тут он рассыпал целую кучу названий, имен, номеров полков, в которых Матвеев совершенно запутался.
Потом заговорил чернобородый - его звали Николой. Он налег своей необъятной грудью на край стола и, ощетинив бороду, загудел густым голосом соборного певчего, сердито блестя белками из-под тяжелых век. Иногда он ударял по столу ладонью величиной с блюдце, и ложки звякали в стаканах.
- На что мы сейчас бьем? - гудел он. - На то, что они не удержатся. Это их последняя ставка. Если б мы думали, что они продержатся долго, тогда имело бы смысл развертывать подполье и заняться пропагандой. Но они не сегодня-завтра слетят. Японцы уже готовятся к эвакуации. Фронт прорван, они откатываются назад. Поэтому главная работа - военная. Под Бекином их теснят, - надо в тылу наделать панику, смешать, спутать карты. Некогда тут кружками заниматься. Кухаренко - горячая башка, он натворит делов. Ты говоришь, что мы их только пугаем? Что ж. И надо пугать. Нельзя дать им спокойно эвакуироваться. Да ты знаешь, что будет на фронте, когда туда дойдут слухи, что в тылу, в Хабаровске, идет пальба с красными?
