Артём Веселый - Россия, кровью умытая (сборник)
– А почему не наоборот?
– Кажется, ясно… Вы мало знакомы с местной обстановкой, вы пришли на нашу территорию, вы…
– Чепуху городите, не знаю, как вас титуловать, – сердито сказал Кулагин. – Кубань не африканская республика, а всего-навсего область государства Российского.
– Я вас не понимаю…
– И напрасно.
– Мы, радяне, не разделяя политических убеждений монархистов, разумеется, склоняем головы перед светлыми личностями Корнилова и Алексеева, но тем не менее будем со всей решительностью отстаивать самостоятельность края, ибо имеем на таковую историческое право. У нас, могу сообщить по секрету, уже выработаны и принципиальные условия, при строгом соблюдении которых только и может произойти соединение нашей армии с вашей.
– Во-первых, у вас не армия, а отряд, – сказал Кулагин, – во-вторых, интересно знать, что вы предпримете, если Корнилов потребует полного и безоговорочного подчинения?
– Ну, знаете, если вопрос будет так заострен…
– То?
– Мы, разумеется… подчинимся.
Кулагин захохотал, потом спросил уже другим тоном:
– Итак, говорите, поход полон неудобств?
– Ничего не поделаешь, приходится мириться. Сегодня, например, нам отведено помещение школы, где и спим на грязном полу все сорок человек, все правительство. Бывает и хуже. Под Тахтумукаем большевики окружили наше войско, и, не хвалясь, скажу, только присутствие членов рады на линии огня спасло положение. Когда казаки и простые отрядники видели нас, своих избранников, рядом с собой, то воодушевлялись и смело бросались в контратаки, шли на верную смерть: кололи, рубили, резали – красота… В ауле, где мы последний раз дневали, – простодушно продолжал повествовать Чернояров, – большевики разграбили все до последней нитки, и, смешно сказать, мне, члену правительства, пришлось пить чай прямо из конного ведра через край.
– А где же ваша рада растеряла чайные сервизы?
– Увы… Отступление было столь поспешным, что войсковой атаман впопыхах забыл в городе булаву, без которой, по старым казацким традициям, он и власти-то над войском не имеет.
– Значит, большевики как следует наломали вам хвост?
– Счастье, господа, изменчиво… За нами – Кубань, казачество и, наконец, правда. – Он взвалил на горб вязанку сена и вышел.
– Фрукт, – сказал поручик Дабижа. – И за каким чертом нам с ними связываться?
– Вы не политик, князь, – отозвался Кулагин, укрываясь с головой шинелью. – Оставим эти неприятные вопросы на усмотрение начальства.
– И горжусь тем, что не политик. В свое время всех нас учили воевать, а не рассуждать.
Скоро все захрапели.– Иван Павлович, объясните ради бога, что это за ге-нерал Покровский? – обратился Алексеев к начальнику штаба. – Я что-то не помню такого имени.
– Проходимец, ваше превосходительство, каких свет не видал, – ответил Романовский. – В старой армии сей гусь служил в авиации в чине штабс-капитана. В революцию прибыл на Кубань и за несколько месяцев сделал карьеру. Рада пожаловала его сперва полковничьими, а через недельку и генеральскими погонами. К тому же, по сведениям разведки, преотчаяннейший интриган и политикан.
– Странная публика эти провинциальные властители. С ними каши не сваришь. Еще перед Рождеством из Новочеркасска послал я в Екатеринодар представителя нашей армии генерала Эрдели. Почему они не воспользовались услугами этого энергичного и умного человека, если уж не имеют своего полководца?
Романовский пожал плечами.
Дверь распахнулась, и дежурный офицер доложил:
– Его превосходительство Лавр Георгиевич Корнилов.
Корнилов быстро вошел и поздоровался.
– Иван Павлович, по какому это случаю на площади весь вечер играет оркестр? Прилег было вздремнуть – не могу. Всю голову разломило. Пошлите выяснить, и нельзя ли… прекратить.
Романовский вышел распорядиться.
Корнилов с Алексеевым остались вдвоем.
Некоторое время они молчали, потом Корнилов крепко, до хруста в суставах, потер маленькие сухие руки и заговорил:
– Бродить по степям и болотам дольше немыслимо. Люди измучены, потери весьма значительны, армии грозит гибель, если… если в ближайшие дни мы не возьмем города. Ваше мнение, генерал?
– Полноте, Лавр Георгиевич, зачем вам знать мое мнение? Чтоб не согласиться с ним? Вы – командующий, вам и вожжи в руки.
Судорога бешенства промелькнула в лице командующего, но он сдержался и спокойно продолжал:
– Нас раздавят. Немыслимо вести войну с ордой сброда. Нам нужна база. Город может спасти положение. Поднимем сполох, кликнем клич, верхи казачества и всякий честный человек, в ком сохранилась хоть искорка патриотизма, будут с нами.
– На Дону мы допустили ошибку, понадеявшись на казачество. Мне кажется, что на Кубани вы, Лавр Георгиевич, эту ошибку повторяете.
– Неправда. Вы не понимаете или не хотите понять теперешней обстановки… Три хороших перехода, и мы будем в городе. Смелым бог владеет. Риск…
– Риск уместен в картежной игре, – перебил Алексеев и поднял лобастую лысеющую голову. Расстроенное лицо его болезненно морщилось, а проницательные глаза в золотых очках были строги, как поплавки на тихой воде. – Я сторонник расчета и плана. Простите меня за вольность, но на войне приходится больше рассчитывать на штык, а не на святителей. Хорошего командира полка я не променял бы на угодника. Понадеялись на бога, – японскую кампанию проиграли, да и германскую тоже… Силы неравны, и с этим нельзя не считаться.
– Что ж, я должен избегать встречи с большевиками? Должен беречь своих людей от пуль неприятеля?
– Нет, нет. Борьбу необходимо продолжать со всей решительностью. Всякая армия, как известно, загнивает от бездействия, но, повторяю, силы неравны… Оттяните войска в Сальские степи, дайте людям и лошадям отдых, сократите обоз, и там, поверьте, недолго придется ждать настоящего дела. Под боком – Дон, на Украине – чехословацкий корпус.
– Сальские степи, – зло усмехнулся Корнилов, – не я ли месяц назад настаивал на том, чтобы идти именно туда? Весь генералитет – Деникин, Марков, Богаевский, Лукомский, Боровский, Иван Павлович и, наконец, вы уговорили меня повернуть на Кубань. Теперь о Сальских степях думать поздно, это у черта на куличках, а у нас снаряды и патроны на исходе, продовольственные запасы иссякли, конский состав разбит, в обозе шестьсот сорок раненых, люди вымучены до последней степени… Я возьму город во что бы то ни стало. Так честь, так долг, так совесть велят!
– Авантюра, – гневно и без малейшего колебания выговорил Алексеев. – Город вряд ли удастся взять, а рискуете вы всем. Ваш долг перед родиной…
– Я прекрасно сознаю свои обязанности перед Россией, – с надменной улыбкой сказал Корнилов и поднялся; раздувающиеся ноздри его трепетали, губы дрожали. – Простите, генерал, но вы не понимаете простой истины: пусть поражение, но только не срам.
Вошел Романовский и доложил:
– На площади по приказанию Покровского под музыку вешают местных жителей, заподозренных в сочувствии большевикам. Я распорядился прогнать музыкантов.
– Отлично, – сказал Корнилов. – С рассветом мы выступаем на Ново-Дмитровскую. Авангардом пустить Марковский полк, а то его офицеры жаловались, что я им не даю возможности отличиться. Арьергардом – юнкеров.
Начальник штаба молча поклонился.
…Всю ночь сыпал спорый весенний дождь.
Было еще темно, когда по размокшим дорогам выступили передовые полки. Потянулся обоз, штабы, повозки с больными и ранеными. Станица Ново-Дмитровская, раскинутая по широкому бугру, встретила наступающих огнем пулеметов и батарей.
Армия замялась.
Путь к станице преграждала буйствующая речка, на которой все мосты и переправы были уничтожены. Всадники, высланные на поиски бродов, вернулись ни с чем.
К полудню подул холодный ветер, мокрыми хлопьями повалил снег.
Люди покорно мокли и дрогли.
Ветер густел
застонала вьюга
тьма окутала снежное поле.
Расстроенные полки стояли по колено в ледяной каше и ждали распоряжений начальства, которое и само не знало, на что решиться… Возвращаться в Калужскую и Пензенскую было невыгодно и позорно: за все время похода армия еще ни разу не пятилась, к тому же не миновать было брать Ново-Дмитровскую. Вести полки в лобовую атаку вплавь через речку представлялось немыслимым. Оставаться на ночь в чистом поле было невозможно: давно уже ни на ком не осталось ни одной сухой нитки, из обоза летели зловещие вести – такой-то замерз, такой-то застрелился.В обозе ползали обильно питаемые паникой разжиревшие слухи. Частой ружейной трескотне внимали трепетные беженцы, из которых каждый был знаменитостью. Социалисты разных толков восседали на чемоданах и вели нескончаемые споры о судьбах революции. Председатель Государственной думы Родзянко суковатой палкой колотил по костлявому заду взмыленную лошаденку и делился с любезными слушателями воспоминаниями. Закутанные в меха барыньки стрекотали, как сороки. Профессора коротали досуг в тихих беседах, полных горестных размышлений. Над раскрытыми ларцами со снедью сидели, не смыкая чавкающих ртов, отощавшие помещики: всей своей требухой чуя еще большие невзгоды, они торопились насытиться про запас, чтоб в крутую минуту было чем прожитую жизнь вспомнить. Доверенный царя небесного, затканный седым пухом преподобный о. Серафим взирал на все творящееся, как сыч на солнце. Весьма известный журналист Борис Суворин не терял времени попусту и заносил в дневник дорожные впечатления, подслушанные разговоры, заметки о казачьем быте и все это обильно уснащал рассуждениями, полными бурных огорчений. Сердца знаменитых стыли в страхе за свою и за Россиину судьбу.
