2666 - Роберто Боланьо
Поскольку баронесса находилась тогда в Италии, где у нее был любовник, Бубис позвонил ей и попросил навестить Арчимбольди.
Он бы с большим удовольствием сделал это лично, но годы не проходили зря, и Бубис уже не мог путешествовать так, как раньше. Вот почему именно баронесса появилась однажды утром в Венеции в компании римского инженера чуть моложе ее, молодого человека, красивого и стройного, с бронзовой кожей, его время от времени называли архитектором, а иногда — доктором, хотя он был только инженером, инженером путей сообщения и страстным поклонником Моравиа, у которого побывал в компании баронессы: ей выдался случай познакомиться с писателем на вечеринке, которую Моравиа давал в своей обширной квартире, откуда открывался вид на подсвеченные прожекторами руины цирка (или то был храм?), на погребальные стелы и освещенные камни, что самый свет неверно очерчивал или выделял, а гости Моравиа смотрели на это со смехом или едва не плача с обширной террасы писательской квартиры. Писатель не впечатлил баронессу, или, по крайней мере, не впечатлил так, как хотелось бы ее любовнику, для которого Моравиа писал золотыми буквами, но фон Зумпе, тем не менее, думала о нем несколько последующих дней, в особенности получив от мужа письмо и поехав в компании инженера в зимнюю Венецию, где они взяли номер в «Даниэли»; вскоре, лишь приняв душ и переменив одежду, но не завтракая, баронесса вышла оттуда одна, и красивые волосы ее развевались, неприбранные, а саму ее охватила необъяснимая торопливость.
Адрес Арчимбольди указывал: улица Турлона, Карнареджо, и баронесса здраво рассудила, что эта улица не может находиться вдалеке от железнодорожного вокзала или, если это не так, слишком далеко от церкви Мадонна-дель-Орто, в которой всю жизнь работал Тинторетто. Так что она села на катер в Сан-Заккариа и, глубоко задумавшись, поплыла по Большому Каналу, а затем вышла напротив вокзала и начала спрашивать, и все это время она думала о глазах Моравиа, которые были привлекательны, и о глазах Арчимбольди, которых — обнаружила она вдруг! — баронесса не помнила, и также думала о том, насколько разные у них жизни, у Моравиа и у Арчимбольди: один здравомыслящий буржуа, что шел в ногу со временем и не лишал себя, тем не менее, удовольствия отпустить (не для себя, а для зрителей) какую-нибудь несвоевременную или утонченную шутку; и другой — в особенности в сравнении с первым — чистой воды люмпен, германский варвар, художник в перманентном состоянии белого каления, как говорил Бубис, кто-то, кто не стал бы смотреть на руины в мантии света, что столь грациозно позировали гостям с террасы Моравиа, не стал бы слушать диски Моравиа и не стал бы гулять ночью по Риму со своими друзьями, поэтами и режиссерами, переводчиками и студентами, аристократами и марксистами, как это делал Моравиа со своими приятелями, и для каждого у него было припасено любезное слово, умное наблюдение, своевременный комментарий, в то время как Арчимбольди подолгу разговаривал сам с собой, думала баронесса, обходя Листа-ди-Спанья до самого Кампо-Сен-Джеремия, а затем шла через мост Гулье и спускалась по ступеням к Фондамента Пескария, — непонятные монологи мальчика-слуги или босого солдата, бродящего по русским землям, этому аду, населенному суккубами, подумала баронесса и тогда вспомнила ни с того ни с сего, что педерастов в Берлине ее отрочества кто-то, в особенности служанки из деревни, называли суккубами, служанки, девушки, что широко открывали глаза, имитируя ужас, девчушки, что оставляли свои семьи, дабы пойти в услужение в огромные дома в богатых районах, и все длили и длили монологи, которые позволяли им пережить еще один день.
А вот Арчимбольди, он действительно разговаривал подолгу сам с собой? — подумала баронесса, пока шла по улице Гетто-Веккио, — или произносил свои монологи в присутствии другого? И если это так, то кто был этот другой? Покойник? Немецкий демон? Чудовище, обнаруженное, пока он работал в родовом доме баронессы в Пруссии? Чудовище, что проживало в подвалах дома, куда ребенком Арчимбольди ходил работать вместе с матерью? Чудовище, что пряталось в лесу, который принадлежал баронам фон Зумпе? Призрак торфяных полей? Дух из скал со стороны неровной дороги, что соединяла деревеньки рыбаков?
Пустая болтовня, подумала баронесса, которая никогда не верила ни в призраков, ни в идеологии, только в свое тело и в тело других, и так она думала, пока шла через площадь Гетто-Нуово и затем через мост до Фондамента-дельи-Ормезини, и поворачивала направо, и выходила на улицу Турлона — сплошные старые домишки, опирающиеся друг на друга, как старички с Альцгеймером, путаный лабиринт зданий и проулков, где слышались далекие голоса, голоса озабоченные, что спрашивали и отвечали с большим достоинством; и так она дошла до двери Арчимбольди, в квартире, где ни с улицы, ни изнутри не было понятно, на каком этаже она располагается, на третьем или на четвертом, а возможно, что и на третьем с половиной.
Дверь открыл Арчимбольди. Волосы у него были длинные и спутанные, а борода закрывала всю шею. На нем были шерстяной свитер и широкие, испачканные землей брюки — нечто странное для Венеции, где есть только вода и камни. Он тут же узнал ее, и, проходя внутрь, баронесса заметила, что ноздри его раздулись, словно бы он хотел ее обнюхать. В квартирке были две крохотные комнаты, разделенные гипсовой перегородкой, а также маленькая, недавно построенная ванная. В комнате, служившей одновременно столовой и кухней, находилось единственное окно, оно выходило на канал, впадающий в Рио-делла-Сенса. Стены выкрашены в темно-фиолетовый цвет, который во второй комнате, где стояли кровать и лежала одежда Арчимбольди, трансмутировал в простоватый черный, как подумала баронесса.
Что они делали в тот день и в следующий? Возможно, говорили и трахались, скорее второе, чем первое, и совершенно точно известно, что ночью баронесса не вернулась в
