Московская сага. Трилогия - Василий Павлович Аксенов
— Ах ты, су… Да как ты… Да как вы смеете тут провоцировать?! Забыли, где находитесь?! Можем напомнить!
Забыв про папки, он зашагал к выходу, обдав Бориса Никитича на ходу волной «Шипра» и пота. «Пошлопотный большевик», — подумал ему вслед Борис Никитич.
Оставшись без руководящего товарища, Нефедов еще минуту смотрел на захлопнувшуюся дверь с тем же выражением лица, скрывающего во рту то ли яйцо, то ли горячую картофелину. Потом лицо все целиком активно задвигалось: картофелина прожевана.
— Ну, мы начнем с наручников, Борис Никитич, — заговорил он. — Они вам больше не нужны, правда? Зачем они вам? — говорил он как бы с некоторой шутливой укоризной.
Он приблизился к подследственному и бодро, ловко, умело отщелкнул с запястий подлые браслеты. Почти с шутливой миной двумя пальцами, словно пахучую рыбу, отнес их к столу и бросил в ящик:
— Ну вот и все, с этим покончено. Ни мне они не нужны, ни вам, Борис Никитич, ведь правда?
— Мне они помогли, — сказал Градов. Не глядя на Нефедова, он начал по очереди растирать одной мертвой кистью другую мертвую кисть. Странное чувство испытывал он: изъята хоть и подлая, однако как бы неотъемлемая часть его личности.
— Что вы имеете в виду, профессор? — с чуткостью и интересом спросил следователь. Он весь представлял собой теперь, когда следствие целиком перешло в его руки, некое воплощение чуткости, интереса, корректности и даже как бы некоторой симпатии. «Работают по последнему примитиву, — подумал Борис Никитич. — Сначала кнут — Самков, потом пряник — Нефедов».
— Вам этого не понять, гражданин следователь. Вам же не приходилось жить в этих браслетах.
«Кажется, это я уже слишком, — подумал Градов. — Сейчас и этот начнет орать». На бледном лице капитана, однако, не появилось ничего, кроме мимолетного ужаса.
— Ну хорошо, Борис Никитич, забудем об этом. Давайте всерьез вернемся к… к нашему разбирательству. Прежде всего, я вам хотел сообщить, что некоторые вопросы сейчас сняты. Например, вопрос о конспирации с Раппопортом снят. — Нефедов внимательно подождал реакции на это сообщение. Борис Никитич пожал плечами. — Отменяются также ваши очные ставки с Вовси и Виноградовым…
— Они живы? — спросил Градов.
— Живы, живы, чего же им не жить, — торопливо ответил Нефедов. — Просто очные ставки отменяются, вот и все.
«Видимо, ждет, что я спрошу почему, — подумал Борис Никитич, — и тогда он мне скажет, что уж вот это-то не моего ума дело». Нефедов между тем горестно вздохнул над бумагами и даже почесал себе макушку.
— Однако появляются и некоторые новые вопросы, профессор. Вот, например: чем все-таки было мотивировано ваше выступление на митинге в Первом МОЛМИ? Отчаянным призывом к единомышленникам? Были у вас в зале единомышленники, профессор?
— Конечно были, — ответил Градов. — Уверен, что все мыслили так же, только говорили наоборот.
— Ну, это уж вы зря, Борис Никитич, — как бы слегка надулся Нефедов. — Что же, все у нас такие неискренние, что ли? Я не согласен. Но все-таки скажите, что вас подвигло на этот поступок? Бросить вызов правительству, это ведь не шутка!
— Я хотел подвести черту, — совсем спокойно, как бы даже не обращая внимания на следователя, сказал Градов.
— Подвести черту? — переспросил Нефедов. — Под чем же?
— Вам этого не понять, — сказал Градов.
Нефедов вдруг несказанно обиделся:
— Да почему же мне этого не понять, профессор? Почему же вы во мне априорно видите примитива? Я, между прочим, окончил юридический факультет МГУ, заочно. Всю классику прочел. Спросите меня что-нибудь из Пушкина, из Толстого, немедленно отвечу. Я даже Достоевского читаю, хоть его и в реакционеры записали, а я вот читаю и думаю, что это полезно, потому что помогает нам лучше понять психологию преступника!
— Чью психологию? — переспросил Градов.
— Психологию преступника, профессор. Ну, мы следователи, юристы, нам ведь нужно понимать преступников.
— И в этом вам Достоевский помогает, гражданин следователь? — Теперь уже Градов вглядывался в черты Нефедова.
Заметив это, последний весьма заметно порозовел и помрачнел.
— Ага, ну-ну, я понимаю, что вы имеете в виду, профессор. И на этот раз понимаю, можете не сомневаться.
— Это очень хорошо, — сказал Градов.
— Что хорошо? — удивился все с той же застывшей обидой на лице Нефедов.
— То, что вы все понимаете. Однако, говоря о подведении черты, я вовсе не имел в виду ваш уровень, гражданин следователь, а просто долго рассказывать, гражданин следователь, и к следствию это ни с какого угла не имеет никакого отношения.
— Вот вы меня все время, Борис Никитич, гражданином следователем называете, то есть формально, а почему не перейти на Николая Семеновича, а? Или даже на Николая, а? Ведь я вам даже отчасти и не чужой. — Говоря это, Нефедов быстро стащил с лица свою обиду и натянул вместо нее некое лукавство, добродушную усмешечку.
— Что это значит? — поразился Градов. И Нефедов, следователь, тогда сделал ему, подследственному, удивительное признание.
Оказалось, что он является не кем иным, как сыном хорошо знакомого градовскому семейству Семена Савельевича Стройло. Вот именно, подлинное фамилие (почему-то всегда употреблялся средний род по отношению к фамилии) Стройло было Нефедов, а Стройло — это, так сказать, революционное фамилие, ну, в том смысле, по моде тех лет, что строительство социализма. Папа был большой энтузиаст, кристальный коммунист, вы, конечно, помните. Николаю Семеновичу на данный момент исполнилось двадцать девять лет, то есть он был первенцем Семена Савельевича и его супруги Клавдии Васильевны, то есть, когда у папы и тети Нины возникли романтические революционные отношения, Коле уже было годика два. Ну, естественно, тетя Нина не знала о существовании Нефедовых в связи с большим разрывом культурного уровня. То есть папа был для тети Нины как бы холостым юношей, хотя к тому времени уже и сестренка родилась, Пальмира. Папа потом вернулся в семью, но нередко тетю Нину вспоминал с большой душевной мукой. В общем, еще с детства Николай не только знал семейство Градовых, но был как бы вовлечен в какие-то с ним отношения. Даже ездили в Серебряный Бор и прогуливались с папой вокруг вашего дома, Борис Никитич. Ну, зачем так вздрагивать? Ведь это же все было такое человечное, романтическое, страдания большого гордого человека. Николай отца никогда не осуждал. Большому кораблю большое плаванье. Вот вы удивляетесь, профессор, что я вашу дочь называю тетей Ниной, а как же мне еще ее называть, если о ней столько говорили в моем детстве и отрочестве? Пусть по-разному говорили, но все ж таки она для меня стала почти как родственница. Всегда с большим вниманием следил за ее поэтическими успехами, а
