Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном - Евгений Германович Водолазкин
— А теперь спокойно подыши. Как будто перед сном. Не жмурь глаза изо всех сил, а легонько так прикрой. И постарайся вспомнить, как это все было. Этого парня. Его одежду. Его велосипед. Главное, не спеши и спокойно вспоминай.
Я не могла вспомнить его лицо. Но я помнила руки. Царапины. Сбитые костяшки пальцев. Ковбойка в клеточку. Белая пуговица на груди. Коричневые кеды. Велосипед. «Темно-красная рама. Руль, обмотанный синей изолентой. Звонок на руле слева. Еще изолента на раме, но теперь зеленая, грязная. Педали без резинок, ободранное железо», — шептала я.
Игорь раскрыл блокнот и стал записывать.
Потом сказал:
— Если ты на самом деле все так хорошо запомнила, мы его найдем. То есть в смысле, я его найду. Вставай. Пошли.
— Прыгалки забыла, — я показала на дерево.
Он ловко залез на этот толстый боковой сук, отвязал прыгалки, кинул мне.
Я протянула ему руку, чтоб он помог мне встать.
— Сама, сама! — сказал он.
Через три дня ко мне пришла Маша, очень мрачная.
— Игорек зовет. Надо в Сретенское съездить.
Мы ехали на его жигулях.
Он говорил:
— Послушайте, девчонки. Вот я старше вас на десять лет. Работаю в милиции. Но я тоже все время удивляюсь, какая бывает жизнь. Удивляюсь, какая она некрасивая и тяжелая. Никак не могу привыкнуть. Это понятно. Мой папа — полковник. Мама — директор школы. А мой дядя — сам Петр Петрович Волков! — и он подмигнул Маше в зеркальце заднего вида. Как-то льстиво подмигнул — со злостью отметила я. — Да, девчонки. Я с детства жил в удобстве, в тепле и уюте. Не знал, да и сейчас до конца не знаю, как люди на самом деле живут…
— А как они на самом деле живут? — спросила Маша.
— Сейчас увидишь.
Машина остановилась у длинного деревянного дома. Я знала, что такой дом называется «барак». Мы иногда ездили в Сретенское на великах — полчаса в оба конца, — покупали там мороженое в магазине, а на обратном пути через мостик видели эти бараки — ближе к речке и старой фабрике. Но туда не ездили. Нам все говорили, что туда не надо. Могут велики отнять, побить или вообще.
Мы прошли по коридору барака. Игорь толкнул дверь.
Да. Он правду говорил. Такого разора, грязи и вонищи я никогда глазами не видела и носом не чуяла. Пахло жаревом, куревом, потными подмышками и ночным горшком. Три кровати. Одна — высокая железная. Другая — низкий топчанчик. Третья тоже железная. Много табуреток. Электроплитка, на ней суп варится. Велосипед в углу, с красной рамой. Рама обмотана изолентой. На высокой железной кровати сидит старенькая тетка (теперь я понимаю, что ей было лет сорок). На топчане — мальчишка не старше пятнадцати. Тот самый. А на третьей кровати лежит какая-то бледная немочь с серыми волосами, как пакля, и поверх одеяла у нее — Барби. И она вцепилась в нее своими костлявыми пальцами с грязными ногтями.
Видно было, что они все нас ждали.
— Вот! — сказал Игорь. — Девочка Света. У нее одна ножка совсем кривая, а вторая тонкая. Она еле до окна может дойти, на костылях. Ей десять лет. Мамы с папой у нее нет. Одна тетя Лиза. А это тети-Лизин племянник, Славик. Брат девочки Светы. Он, конечно, был неправ…
Мы с Машей разревелись и рванули к двери.
Вечером у Волковых было что-то вроде маленького праздника. Теперь все любили всех и громко наслаждались своим великодушием. Лариса Николаевна, бабушка Маши, даже как будто извинилась передо мной. «Мне очень жаль, Ниночка, что я тебе не поверила сразу. Но признай, история была такая… не совсем натуральная, как будто придуманная. Правда?» — «Правда, правда!» — сказала я. Мне совсем не хотелось злиться и выяснять отношения. Но в уме я поняла — все равно для Ларисы Николаевны и я, и даже племянник Игорь — на ступеньку ниже. Потому что Петр Петрович, ее сын, а тем более Петр Евгеньевич, ее покойный муж, — богатые и знаменитые, а мы — уже не то. Мой дедушка — просто когда-то был известный. Не так, чтоб знаменитый, и уж точно не богатый. Мир устроен лесенкой, никуда не денешься. Маша рыдала и обещала отдать лишние книжки и платья, и я рыдала от жалости к девочке Свете, но ни за какие коврижки никто из нас — ни богатая и знаменитая Маша, ни втершаяся в эту компанию я — не стал бы с этой Светой не то что дружить — порог ее кошмарной конуры не переступили бы. Лучше в самом деле повеситься.
«А как же там живет Барби? — спросила я себя. И тут же ответила: — Барби — ведь это святая Варвара. Святые могут».
Дальше было совсем интересно.
Через пару дней я сидела у Волковых в большой гостиной и пила чай — теперь мы с Машей опять были лучшие подруги. За столом были только мы с Машей и ее мама. Вдруг с веранды зашел этот самый Игорь и сказал:
— Был в Сретенском, у ребят. Ну, у тех, которые мне помогли найти куклу. Там вообще черт знает что. Девочка Света, ну вот эта, инвалидка, — ударила ножом свою тетю Лизу. Но без последствий. В плечо. Сегодня. Рано утром. Сонную. Доковыляла до нее, и вот… Крика было, страшное дело. Поэтому группа приехала. В чем дело, почему? Потому что тетя Лиза продала ее куклу. Вот эту Барби. За сто рублей. Чтоб купить девочке одежду, то да сё, они ведь страшно бедные, для них сто рублей как для меня тысяча. Ничего, все нормально, тетя Лиза не стала заявление подавать, простила девчонку, ранка маленькая, списали на бытовую травму.
И тут из коридора вошла Лариса Николаевна, бабушка Маши.
У нее в руках был синий пластиковый пакет с иностранными буквами. Такие пакеты в те годы не выбрасывали, а сохраняли. Она несла его в обеих руках, как подушечку с орденом. Остановилась у стола.
— Маша! — сказала она. — Я обещала, что куплю тебе новую Барби. Вот! Правда, она не новая, но еще лучше!
Вытащила куколку из пакета, протянула Маше и продолжала, едва не прослезившись от собственного величия:
— Я выкупила твою Барби из плена!
Маша ойкнула и протянула руки к Барби, но Барби вдруг спрыгнула на пол и на глазах у всех превратилась в стройную, очень спортивную девушку под метр семьдесят пять.
— Какие вы все козлы! —
