Рассказы - Лазарь Осипович Кармен
Лапшев поддался его сладким, тихим речам и причастился.
Когда он причащался, слезы текли по его щекам, и он теперь не спрашивал больше:
— За что?…
* * *
На следующий день его хоронили.
В тройной цепи из казаков, драгун и городовых шествовал за гробом градоначальник, и на гробу красовались два венка: «Глубокоуважаемому Емельяну Спиридоновичу от признательных домовладельцев» и «Верному слуге престола» от временноисполняющего должность губернатора.
А впереди тощий околоточный с висячими серыми усами бережно нес бархатную подушку, на которой покоились регалии покойного — орден Эмира Бухарского и медаль «За однодневную перепись».
Мурзик
Только на третий день, после того, как страсти в порту и городе улеглись, Крыса отважился высунуть из своей ховиры лохматую голову. Ховирой его было небольшое углубление в куче из старых рогож, клепок и битой черепицы за таможней на Карантинной гавани. Он забился туда, как только сверху, с бульвара, после первых звуков подозрительного рожка посыпались наподобие дроби сперва робкие, редкие, а затем все более и более частые выстрелы — тра-та-та-та, и когда пал на его глазах Ваня Недорезанный.
Выстрелы эти посыпались неожиданно, в самом разгаре вакханалии, когда тысячи людей, не стесняемых никакой силой, ничьей железной рукой, опьяненных точно с неба свалившейся свободой, точно сорвавшись с цепи — старой, короткой, заржавленной, — разносили громадные пакгаузы, похожие на крепости, разбивали бочки, ящики и предавали все огню.
Это была дикая картина. Все кругом пылало, даже вода, по которой плавали обломки бочек и ящиков и большие круги разлитого масла, нефти и керосина. Яркое пламя со странным клекотом, шипеньем и свистом кружилось над портом, и в этом пламени, как демоны, метались с искаженными злорадным торжеством и ненавистью лицами красные люди с длинными колеблющимися факелами в руках. Тут, там на возвышениях стояли молодые люди — юноши и девушки и говорили что-то страстно толпе, отчего та пьянела еще больше.
Воздух стонал от звука разбиваемых бочек, ящиков, тысяч разнообразных голосов и громового «уррра!». Горящая эстакада плавилась, и проложенные по ее полотну рельсы, накаленные добела, корчились, извивались, как живые змеи.
Но когда в эту адскую симфонию вплелись новые, совершенно незнакомые звуки сыплющейся дроби, в многотысячной бушующей толпе из портовых босяков, городской черни и «чистой публики» точно что-то порвалось. Но только немногие повернули свои красные, как медь, лица — не то полуиспуганно, не то полувопросительно — кверху. Остальные же не обратили на эти чуждые им звуки никакого внимания. Они или не поняли значения их, или не могли понять, так как всецело находились во власти глубоко засевшего в них демона разрушения и продолжали предаваться вакханалии — жгли, разносили, грабили.
Были и такие, которые не поняли их по той простой причине, что были невменяемы. Они влили в себя пропасть разных вин и валялись без чувств, сжимая в руках бутылки и обняв бочки.
Крыса, будучи трезв, также повернул лицо кверху, и то, что он увидал, заставило его вздрогнуть. Сквозь багровую завесу, там, высоко над портом, над обрывом, поросшим травой и мелким кустарником, на бульваре он увидал колеблющуюся массу рыжих лошадей, красные лампасы и прямые линии игл, сверкавших, как молнии. Иглы эти словно пронизывали порт, и меж ними мягко и любовно вились светло-розовые клубки дыма.
Крыса все понял.
Он в то время стоял рядом с известным всему порту стрелком Недорезанным.
Он встретил его за пять минут до этого. Недорезанный был сильно навеселе и, как рождественский дед, увешан и нагружен всяким добром. Через плечо у него висели наподобие хомута несколько связок сушеных грибов, из карманов грязного пальто выглядывали коробка с финиками, пачка листового турецкого табаку, мандаринки, кусок шелку, а из-под мышки — золотое горлышко бутылки с редерером.
Крыса остановил его и, указывая на бутылку, сказал ему:
— Угости, товарищ, щимпанским! Помнишь?… Вместе уголь грузили!
— Чудак! — пожал плечами Недорезанный. — Пошел бы вон туда! — Он указал ногой на пакгаузы, облепленные людьми, как муравьями. — Там этого… щимпанского, малаги и всяких портвейнов до черта! Хоть распоясывайся и купайся!
— Не хочу! — помотал головой Крыса.
— Фу-ты! — рассердился Недорезанный и, ударив золотое горлышко бутылки о камень, крякнул повелительно:
— Скорее подставляй кучму!
Крыса подставил свою облезлую баранью шапку, выкруглив ее, как чашу, и тот наплескал в нее шампанского. Он расправил рукавом свои спутанные, грязно-бурые усы, крякнул и хотел уже поднести драгоценный нектар ко рту, как вдруг увидал эти красные лампасы и холодные стальные иглы.
— Видишь? — сказал он дрожащим шепотом Недорезанному.
— Что? — спросил тот с беспечностью пьяного.
— Солдаты… Вон и казаки…
— Ну так что?
— Душу отнимут, товарищ… Плейтуем — бежим!
— Ишь что выдумал!
Мимо них с гиком и свистом, с факелами в руках пробежало человек сорок. Они ворвались в управление капитана порта.
Послышался звон стекол, треск оконных рам, дверей, и управление вмиг вспыхнуло, как стог сена.
— Уррра! Ай да золотая рота! — заорал, вскинув высоко кверху левую ногу и руку, Недорезанный.
— Чего же не пьешь? — спросил он Крысу. Крыса, держа в обеих руках импровизированную чашу, не сводил глаз с красных лампасов.
«Дзинь!» — послышалось вдруг.
Что-то с сильным звоном шлепнулось о бутылку, которой Недорезанный в экстазе потрясал в воздухе, и она разлетелась вдребезги.
— Черт! — выругался Недорезанный.
— Пуля, — с трудом выговорил Крыса.
Недорезанный нагнулся. Он хотел подобрать пулю, но в это время другая шлепнулась ему в лоб. Недорезанный упал навзничь.
Крыса увидал на его лбу, над правым глазом небольшое отверстие, из которого струилась кровь и тоненькими ручейками сбегала по его помертвелому лицу. Глаза у Недорезанного сделались огромными и смотрели на Крысу с изумлением.
Крыса растерялся. Он машинально поднес ко рту шапку, отхлебнул немного шампанского, уронил ее и бросился прочь. Он хотел спрятаться, уйти подальше от этих стальных игл и пуль, которые теперь, как мухи, носились в воздухе и равнодушно падали в густую толпу, в море народа, поражая кого попало — женщин, стариков, детей. Но куда?
Ему на каждом шагу преграждали дорогу бегущие люди, разломанные ящики, бочки, кучи кирпича, железные обручи, обгорелые вагоны, брезенты и огонь… огонь…
Этот проклятый огонь полз на него со всех сторон, обжигал ему грудь, волосы, и Крыса чувствовал себя, как мышь в горящей мышеловке.
Временами, после многих усилий, ему удавалось выбраться на простор, но сейчас же его подхватывала живая лавина и уносила с криками «ура», дикими завываниями и свистом вперед. Против собственного желания он очутился в одном
