Любимчик Эпохи - Катя Качур
Таджик выпучил глаза и замотал головой.
— Прямой переливаний нельзя! Только госпиталь! Запрещено!
— Я лично задушу тебя, Лечитель Баранов! — орал Илюша. — Лей давай, ублюдок, пока он не умер!
— Ты больше не заикаться? — только и сумел произнести Абдуджамилов.
Илюшина речь действительно сорвала в мозгу гигантскую плотину и водопадом хлынула через связки.
— Быстро взял шприцы и качай из вены. — Илюша наотмашь протянул таджику голую руку, вывернув локоть.
— Надо сыворотка взять, в носок положить, центрифуга раскрутить, посмотреть, совместить в пробирке, — оправдывался Абик.
— Валяй давай, на хрен центрифугу. — Родион, пропитанный кровью от щиколотки до пояса, с трудом разлеплял белые губы. — Все равно сдохну.
Лекарь Баранов махнул рукой и достал второй шприц. Вылил флакон со спиртом на сгибы локтей, вставил иголки, как катетеры, в вены обоим братьям, что-то пробормотал на своем языке и вытянул вишневую кровь из Илюшиной руки.
— Лимилитров четыреста надо. Сорок шприцев. Считать, Родственник.
— Пошел, Абик! Давай, родной! — Илюша выдохнул и зажмурил глаза.
Из одного за другим шприцев кровь младшего брата вливалась в сосуды старшего. Абик дрожал всем телом и под каждый впрыск бормотал лишь одному ему известное заклинание. Он никогда не лечил ничего серьезнее поносов у ишаков и запоров у овец. Маленький деревенский фельдшер понимал, что делает не так, как его учили. Что будет наказан, будет растерзан, будет проклят. Но два человека с непреклонной верой делили одну кровь. Истово, бессознательно, необъяснимо превратившись в единый сосуд. Это одухотворяло, окрыляло, питало силой, крепило волю. В какой-то момент Абдуджамилов почувствовал себя неземным, всемогущим. Он перестал трястись, движения сделались спокойными, умиротворенными. Широкими мазками Лекарь Баранов вплетал одну жизненную нить в другую, словно багряными красками рисовал на холсте рождение чего-то нового, несомненно, величественного и богоподобного. Очнулся Абик лишь в тот момент, когда Родион в алых пятнах и пенной слюной у рта зашелся в свистящем удушье.
— Спинаааа, — прохрипел он, — пооочкииии…
— Кровь не та, Родственник, — медленно, покрываясь новой испариной поверх предыдущей, произнес таджик.
— Что это значит? — прошептал Илюша.
— Кирдык, смерть, тюрьма, — ответил Абик со стеклянным взглядом. — Мы убить его.
— Что ты несешь, урод! — Илюша метался с повисшей в вене иглой. — Я не мог убить его! Я отдам ему свою ногу, свои кишки, свое сердце! Режь меня на куски, пришивай ему все, что надо! Не стой, ублюдок, только не стой!!!
К Илюшиному нечеловеческому вою присоединился хруст бурелома и треск сухих шишек с мертвой хвоей. Человек десять во главе с Курбатовым как демоны вынырнули из деревьев, дробя каблуками выпирающие корни, молниеносно переложили Родика на брезентовые носилки и рванули куда-то в недра леса. Над головой ревел вертолет, снижаясь в направлении поляны. Абик с Илюшей, спотыкаясь и сдирая в клочья одежду, неслись за командой.
— Рви меня на части, только спаси брата, таджикский бог! — орал Илюша уже непонятно кому и непонятно зачем.
Только на поляне, когда Родиона погрузили в реанимационный вертолет, он упал на колени, уперся головой в траву и потерял сознание.
Глава 18. Паук
Пятый день Илюша сидел на губе со сломанной челюстью и ждал прибытия следователя военной прокуратуры. Курбатов, разбивший ему лицо, доступно объяснил, что заводится уголовное дело, и дальше Родственник будет чалить в колонии строгого режима как злостный нарушитель устава и братоубийца.
— Какая группа крови здесь проштампована, уебок? — набросился на Илью прапор в первый же вечер после трагедии и оторвал его нагрудный карман вместе с военным билетом. — Читай, гондон!
— Б-бэ м-минус, — не верил своим глазам Илюша.
— Это значит, третья группа, резус отрицательный! — Курбатов еще раз с размаха врезал по физиономии Родственника, кроша носовой хрящ. — А у брата твоего в билете значится «ноль — плюс», что в переводе первая группа — положительный резус! Как тебе в башку могло прийти прямое переливание?
Илюша не мог ответить. К нему не просто вернулось заикание, он был не в состоянии разжать зубы, чтобы выдавить слово. Подняв на командира отекшее синее лицо, Родственник напряг голосовые связки.
— Б-бра-ат ж-жив? — челюсть была неразъемной, словно залитая гипсом.
— У него гемотрансфузионный шок, он на искусственной почке! — орал Курбатов. — А всего-то надо было наложить жгут и доставить пострадавшего на поляну.
— Т-таджик н-не в-вино-ват. — Илюша до крови вгрызался в костяшку своего кулака и пялился в точку на стене.
— Это не тебе решать, мудила! Ты уже все в своей жизни порешал!
К Илюше еще приходили какие-то люди, о чем-то спрашивали, елозили, били, но он уже ни на что не реагировал. Потрясение было таким сильным, что главврач воинской части признал его невменяемым и определил в медицинский изолятор до разрешения ситуации. Илью накачали транквилизаторами и запретили общение с посторонними. Прошел месяц, пока наконец в палату вместе с Курбатовым не вошел отец. Опустившись на край кровати, Лев Леонидович взял в руки подбородок сына и, будто не видя его помешательства, решительно произнес:
— Илья, включи разум! Дело возбуждать не стали. Ситуацию признали учебной ошибкой. Родион жив. О переливании крови никуда не сообщили. Ты невиновен. Поправляйся и возвращайся в строй.
Илюша приоткрыл опухшие веки, густые восковые слезы застыли под слипшимися ресницами.
— Г-где Р-родька? — спросил он тихо.
— В городской больнице. Ногу сохранили, почки восстанавливают. Будет жить. Следователю признался, что сам вынудил товарищей перелить себе кровь, был уверен в своей правоте, как студент-медик.
— К-как А-абик? — прошептал Илюша.
Отец поднял глаза на Курбатова.
— Это наш таджик, Лечитель Баранов, главный переливальщик, товарищ подполковник, — улыбнулся прапор Льву Леонидовичу и, обратившись к Илюше, заверил:
— Все нормально с твоим Абиком. Отмотал на губе месяц, продолжает службу.
Илюша вернулся в часть к концу зимы. Абик был осторожным, немногословным, остальные молчали, делая вид, что ничего не произошло. Правда, кличка «Родственник» сменилась на более хлесткую «Уродственник», и в душе Илья жалел, что не умер в изоляторе или не тронулся умом настолько, чтобы не замечать ледяной насмешки сослуживцев. Самым человечным оказался Протейко. Обтирая мочалкой свое красное тело в душевой, он, будто невзначай, тронул Илюшу плечом:
— Не вини себя. Ты был готов сдохнуть за брата. Я тока в кино такое видел. Нас в семье пятеро ртов, но я ни за кого бы так не рвал глотку.
— А ч-чо т-толку, — огрызнулся Илюша, — т-только н-навредил и себя ур-родом в‐выставил.
* * *
Иван Давыдович, старый гематолог Вологодской больницы, любил рассказывать пациентам байки. Мол, не йодом единым лечится человек, не чудесными
