Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко
И нескончаемый, заискривший перекрестки — провинциальный бульвар: пирамиды листьев… вошедшие в пирамиды в царственном прахе или пухе — тополя… трапы трав, прорастая сквозь царства и слетаясь — в высокие арочные своды… И не то беспечальность осеняет прерываемую ветром зелень, эти воздушные воронки, и сквозь сладость эфира — домино, домино, нет счастливее нас в этом зале… Или окончательная прозрачность входит в тополя, обернувшиеся к лету — верховными реками, в чьих зазубренных и прозрачных складках запеклась еще старая зелень… обернувшиеся к прохожему — разрывами солнца: слившимися с конями пунцовыми всадниками в охлестах грив. Или — перевязанные лоскутьями истлевших мундиров заградительные отряды?
И новый дом его, наконец испрошенный у кого-нибудь… у случившихся поблизости богов, у замешкавшейся под ногами земли, был цел — да крив, как огонь, и вместо крыши — чернобыльник… В дом сей вошла с ним шедшая мимо жена, и летающие вокруг хвори облепили новых, достойных королевства невинных детей его… ибо положили любить — день сегодняшний, и времени больше не будет… любить — что положили рядом, а сторожевое — уже настораживает. Но хитрец дома сего водил свой день седьмой и лето отдохновения — кружа и не поднимая глаз на испрошенной. И однажды, так говорит повествователь — я, или чья-то старинная поверенная, он решил выбрать — лучшее в осточертевшем чертоге: дорогу… и опять бросить все — и пройти по ней в прошлое, где отчаянно ждали… точнее, ждал уже один человек — тоже я. Спасая ползущую драматургию.
Тот заверенный моей нынешней собеседницей договор, по которому он с утра разбросил пред собою дорогу — о, ее убранство… Тот причудившийся мне аромат — сосна, жимолость, резеда… густая панорама почти случившегося: и, обгоняя ступенчатые улицы другой истории — светящиеся, обостренные контуры молодости.
Здесь — лейтмотив, главная тема: но что-то произошло — и… что-то, на чем кучевой интервал, область вычитаемого, непрозрачные связи… Далее — тем же вечером, в том же доме. И все прочее — разумеется… включая шатровую полынь. Лузга речных брызг, книжные грубости: глумления собачеев и свинарей.
Подробности от новой старой самарянки. Человек равен тому, что успели заметить — повторяемость вероятного: нынче ночью смерть собрала богатый урожай.
И мне уже не разобрать — в какой день и в какой архаической местности он впервые был выхвачен из тьмы и кто наставил на него свет. Как он взялся — в долине ада и что увидел на тех плантациях… проросшее во мне — раздражением и реактивностью. Как наспех и шумно был молодым, и куда отправился дальше, и в день каких времен сии пределы его стеснили. Конечно, теперь уже не важно… и не существенно, удалось ли мне справиться с тем, что он есть — как ложка и концентрическое колесо с просроченной машины времени, остальное — ночь, затворничество луны, дымы, тушевка снега… Привычнее — сочинить. Правда и — столь же привычное. Как те крадущие друг у друга вестовые.
Место исчезновения? Город на том краю ночи, где он исчез — для меня. Хотя в соседнем, на расстоянии утра, он все еще есть — инспирировав доказательный дом, и вписав во все реестры новых детей, и специально для маловеров — сомнительное, или особенность пересказа: томление студенчеством, инженерством, предводительством цеха…
Но объявлен город С., старовоинский госпиталь — в трех шагах от меня! Во второй и в последний раз — или тоже не в последний? — мой герой исчезает на театре моей жизни. По крайней мере, он наконец приехал. Безусловно, всеведение дало мне вычеркнуть часть влекущих участков, но подробно проведать — сей госпиталь, улучив в нем — моего последнего дядю. И разнюхать отсек, впитавший госпитальное все — до извержения носа. Правда, меж прибывшим сюда Невидимым и мной — опять ощущение сквозящего интервала, посвященного консервации стен. Или — успевший меж нами некто, кому дано приблизиться, но не дано — вступить.
Возможны его жена, она же шедшая мимо, и записные дети, не вступившие в город С., сдавшись — моей аморальной, но победительной линии: в последний час утвердив героя — в невидимых. Для себя — и для всех по ту сторону госпитального вала, ни к кому в С., не послав вестовых, что блудный брат их и всею жизнью жданный гость — вернулся. Точнее — возвращен, и дни его не имеют другого истолкования. И в цепочку — подслеповатые яблоки, прокатив на себе запекшееся солнце — мимо рук его, бездарно искавших по одеялу, но — к лучшим едокам… и понесшие от печеных яблок пустобрехи-куры золотой ряби, обещая себя — не ему, но истинным отцам — правды, реализма, особенной въедливости… или самому рыбному месту… Молоко и мед в шорах кадок, взяв не тот наклон и пролившись — не по осоту чужих усов, так по дурнишнику морщин, так по пастушьим сумкам щек и по кострам из автомобильных покрышек, оставив ему — государственное угощение брандахлыст… Ни чьих-нибудь праздных назойливых вопрошаний — о надежде, прочной, как шрапнель, или траченой, но все же… Ни расплетающихся быстрее, чем чапыжник его пальцев, чьей-то памяти велосипедных колес, что довезли бы — до ветра… и мимо — к огорошенной птицами дороге…
Вот когда устав драмы посрамлен на слом, на скандал! Где обязанная явиться — та всегда полная Ложка на все времена, поднесенная им — мне? Извлекавшаяся мной к каждому обеду — пред глаза прекрасной иудеянки…
Нержавеющая ложка, на коей нацарапано: накорми голодающего — из рук своих, начертано: утоли страждущего — у смертной черты… Варианты — подержи ему таз с умыванием, сверхопасную бритву, крест…
Возможно, и это его исчезновение — общее место… как у всех — целина одиночества. Дублированное набежавшими в узел
