Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина
Откуда здесь это ископаемое, бегло удивилась я, с этой военной цигаркой, в этих ватных штанах в самую жару…
Я приблизилась. От него несло махоркой и дезинфекцией вокзальных туалетов. Он равнодушно и устало глядел на меня мутными испитыми глазками бессонного конвойного, много дней сопровождавшего по этапу особо опасного рецидивиста.
— Вы спрашивали, который час? — проговорила я неуверенно.
— Домой! — вдруг приказал он тихо. И добавил похабным тенорком: — Живо!
Что прозвучало как «щиво!».
И я почему-то испугалась до спазма в желудке, обрадовалась, оглохла, попятилась… Повернулась и пошла на слабых ногах в сторону главного входа — не оборачиваясь, испытывая дрожь облегчения, какая сотрясает обычно тело после сильного зряшного испуга.
Я уходила из Института культуры, оставив в аудитории соломенную шляпу, тетрадь учета посещений студентов и ручные часы, которые по старой пианистической привычке всегда снимала на время занятий.
Я уходила все дальше, спиной ощущая, какая страшная тяжесть, какой рок, какая тоска покидают в эти минуты обреченно ожидающего меня в нашей аудитории мальчика в розовой атласной рубахе.
Ни разу больше я не появилась в Институте культуры, поэтому в моей трудовой книжке не записано, что год я преподавала в стенах этого почтенного заведения. Не говоря уже о том, что и сама трудовая книжка в настоящее время — всего лишь воспоминание, к тому же не самое необходимое.
А пенсия… До пенсии все еще далеко.
* * *
Режиссерский сценарий побежал у меня живее — любое чувство изнашивается от частого употребления, тем более такая тонкая материя, как чувство стыда.
Пошли в дело ножницы. Я кроила диалоги и сцены, склеивала их, вписывая между стыками в скобках: «крупный план», или «средний план», или «проход».
Когда штука была сработана, Анжела с углубленным видом пролистала все семьдесят пять страниц, почти на каждой мелко приписывая перед пометкой «крупный план» — «камера наезжает».
Из республиканского Комитета по делам кинематографии тем временем подоспела рецензия на сценарий, где некто куратор Шахмирзаева X. X. сообщала, что в настоящем виде сценарий ее не удовлетворяет, и предлагала внести следующие изменения, в противном случае… и так далее.
Поправки предлагалось сделать настолько неправдоподобно идиотские, что я даже не берусь их пересказать. Да и не помню, признаться. Кажется, главного героя требовали превратить в свободную женщину Востока, убрать из милиции, сделать секретарем ячейки; бабушку перелицевать в пожилого подполковника-аксакала… и еще какую-то дребедень менее крупного калибра.
И опять я вскакивала, бежала, как в муторном сне, по длинным кривоколенным коридорам «Узбекфильма», и за мной бежали ассистенты и помрежи, возвращали, водворяли в русло.
Месяца через полтора я потеряла чувствительность — так бывает во сне, когда занемеет рука или нога, и снится, что ее ампутируют, а ты руководишь этим процессом, не чувствуя боли, и потом весь остаток сна с противоестественным почтением носишься, как с писаной торбой, с этой отрезанной рукой или ногой, не зная, к чему ее приспособить и как от нее отделаться.
Мы внесли деньги в жилищный кооператив, и на очередном безрадостном желтоглинном пустыре, в котором мама все же сумела отыскать некую привлекательность — кажется, прачечную неподалеку, — экскаваторы стали рыть котлован, такой же страшный, пустынный, желтоглинный…
Я уже ничего не писала, кроме сценария, переставляя местами диалоги, меняя пол героев, вводя в действие новых ублюдочных персонажей; когда казалось, что все это пройдено, очередная инстанция распадалась, как сувенирная матрешка, и передо мной являлась следующая инстанция, у которой к сценарию были свои претензии.
Я впала в состояние душевного окоченения. У меня работали только руки, совершая определенные действия: резать, клеить, стучать на машинке. Мама не могла нарадоваться на эту кипучую деятельность и каждый день приходила вымыть посуду, потому что я забросила дом.
Анжела вызванивала меня с утра, требуя немедленно — возьми такси! — явиться, помочь, посоветовать…
Целыми днями я хвостом болталась за ней по коридорам и пыльным павильонам «Узбекфильма». Изображались муки поиска актера на главную роль — Анжела рылась в картотеке, веером раскладывала на столе фотографии скуластых раскосых мальчиков, студентов Театрального института.
Все уже знали, кто будет играть главную роль, но меня все еще согревала идиотская надежда: найдем, найдем, ну должен он где-то быть — пусть скуластый и раскосый, но обаятельный, мягкий талантливый мальчик с растерянной улыбкой.
— Малик Азизов… — читала Анжела на обороте очередной фотографии. — Как тебе этот, в фуражке?
Я пожимала плечами.
— Симпатичный, нет?
— Просто симпатяга! — встревала Фаня Моисеевна.
Анжела смешивала карточки на столе, выкладывала их крестом, выхватывая одну, другую…
— Вот этот… Турсун Маликов… как тебе?
Я тяжело молчала. Все эти претенденты на главную роль в фильме были похожи на моих пастухов из Института культуры.
— Что-то в нем есть… — задумчиво тянула Анжела, то отодвигая фото подальше от глаз, то приближая.
— Есть, определенно есть! — энергично кивала Фаня Моисеевна, закуривая тонкую сигарету. — Этакая чертовщинка!
— Боюсь, никто, кроме Маратика, не даст образ… — вздыхала Анжела.
— Только Маратик! — отзывалась Фаня Моисеевна.
— Да, но как его уговорить! — восклицала Анжела в отчаянии.
Она любила своего ребенка любовью, испепеляющей всякие разумные чувства, исключающей нормальные родственные отношения. Из их жизни, казалось, выпал важнейший эмоциональный спектр — отношения на равных. Мать либо заискивала перед сыном, либо наскакивала на него кошкой со вздыбленной шерстью, и тогда они оскорбляли друг друга безудержно, исступленно.
Разумеется, он был смыслом ее существования.
Разумеется, все линии ее жизни сходились в этой истеричной любви.
Разумеется, моя незадачливая повесть была выбрана ею именно потому, что пришло время воплотить ее божка на экране.
Когда несколько лет спустя, уже в Москве, меня догнала весть о гибели Маратика в автомобильной катастрофе (ах, он всегда без разрешения брал отцовскую машину, и бессильная мать всегда истерично пыталась препятствовать этому!), я даже зажмурилась от боли и трусости, не в силах и на секунду представить себе лицо этой женщины.
* * *
Из Москвы Анжела выписала для будущего фильма оператора и художника.
Хлыщеватые, оба какие-то подростковатые, друг к другу они обращались: Стасик и Вячик — и нежнейшим образом дружили семьями лет уже двадцать.
У одного были жена и сын, у другого — жена и дочь, и оба о женах друг друга как-то перекрестно упоминали ласкательно: «Танюша», «Оленька»…
Они постоянно менялись заграничными панамками, курточками и маечками. Я не удивилась бы, если б узнала, что эти
