М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
— Ты, Переѣхавшій… Ты человѣкъ, рыдая, говорилъ Пантюхинъ.
Могутовъ ничего не сказалъ, но крѣпко пожалъ руку Переѣхавшему.
— Но ты не тревожься, опять заговорилъ и уже болѣе громкимъ и самоувѣреннымъ голосомъ Переѣхавшій. — Ты не пропадешь, какъ я! Другія времена теперь, братъ. Теперь въ каждой Палестинѣ, есть одна, двѣ плакальщицы вотъ такія, какъ я… Ты надъ ними не смѣйся… Пантюхинъ! громко крикнулъ онъ. — Убей меня, какъ пса негоднаго, если я его не сберегу! Какъ пса убей, слышишь!.. Его самъ Богъ послалъ мнѣ: онъ и сосѣдъ мнѣ и въ первый вечеръ сошлись, и сошлись, какъ рыцари. Только я, какъ трусливый и лукавый рыцарь, съ ложью на языкѣ и съ пьяной физіономіей, а онъ, какъ настоящій рыцарь, поднялъ забрало и съ словомъ правды и логики вышелъ въ бой…. По ты меня за это не презирай: я жалкій, разбитый человѣкъ и часто фальшиво стою за свободу, но все-таки стою, буду стоятъ и умру, стоя за нея!..
— Знаешь что? вставая продолжалъ Переѣхавшій. — Пойдемъ ко мнѣ,- я тебя музыкой угощу. Хочешь? Я хорошо играю: слезы подступаютъ къ глазамъ, рука сама смычкомъ водитъ, и очень хорошо становится на душѣ….
Они всѣ трое пошли. Скоро Переѣхавшій затянулъ тихо и въ носъ, а Могутовъ и Пантюхинъ подхватили не громко, — и въ тихомъ морозномъ воздухѣ понеслась далеко французская пѣсня: Par la voix du canon de Famée la France appélleses enfants….
VI.Въ это время Львовъ и Орѣцкій возвращались отъ Рымниныхъ и проходили около городскаго сада. Ночью считалось небезопаснымъ ходить по саду, и они шли по тротуару, около присутственныхъ мѣстъ.
— Милая дѣвушка! говорилъ Львовъ. — Сколько чувства, любви, нѣжности и доброты въ каждомъ ея поступкѣ, въ каждомъ словѣ! О ней, только о ней можно сказать: «ты для меня что солнце юга, тепло и свѣтъ — въ тебѣ одной!»
— О, да! О, да! отвѣчалъ Орѣцкій. — Вы не влюбились? О, да! Любовь — безуміе. О, да! А въ жизни нужна разсудительность, логика практики жизни, а не безуміе. О, да! О, да!
— А вы, капитанъ, развѣ не влюблены въ этого ангела? Нѣтъ, вы, навѣрно, влюблены въ нее. Кто разъ посмотрѣлъ на нее, кто послушалъ ее, тотъ сейчасъ-же замѣтилъ ея ангельскую душу и не можетъ не влюбиться въ нее!
— О, да! О, да! Но не до безумія. О, да! Она хороша, умна, добра, нѣжна и, о, да! у ней отличное, — богатое приданое. Влюбиться до женитьбы — не дурно, о, да! Но до безумія — нѣтъ.
— Я сожалѣю, что она богата. Я-бы хотѣлъ, чтобы она была бѣдной дѣвушкой…. О, я-бы тогда смѣло открылъ ей мою душу…. и онъ тихо запѣлъ: «Вьется ласточка сизокрылая подъ окномъ моимъ одинешенькимъ».
— О, да! О, да! Вамъ откликаются. О, да! послушайте.
Въ это время, далеко позади ихъ, въ городскомъ саду тріо пѣло: «Mourir pour la patrie! Mourir pour la patrie! C'est le sort le plus beau, le plus digne d'énvie».
— Хорошо, о, да! Прогрессъ, о, да! Французскія революціонныя пѣсни къ намъ ночью прилетѣли! И притомъ тріо. Прогрессъ! О, да! Желѣзная дорога, мировой судъ, о, да! Потомъ этотъ студентъ и, наконецъ, mourir pour la patrie! О, да! О, да! И въ заключеніе земство, вчера явленное земство, строитъ на новыхъ началахъ тысячеверстную желѣзную дорогу! О, да! О, да! Прогрессъ, о, да!.. и Орѣцкій, а за нимъ и Львовъ, ускорили шагъ.
А въ маленькой комнаткѣ Переѣхавшаго, чрезъ полчаса, лились звуки віолончели, лилась «послѣдняя элегія» Эрнста. Свѣчи въ комнатѣ не было, Переѣхавшій игралъ по срединѣ комнаты и игралъ, какъ артистъ въ минуту вдохновенія. То тихій плачъ умирающихъ молодыхъ силъ, то бурный, но безсильный, послѣдній протестъ противъ смерти, то тихая, сладкая надежда на небо, то надрывающій душу порывъ отчаянія при безвѣріи, слышались въ звукахъ, овладѣвали человѣкомъ, и замиралъ при этомъ человѣкъ, и только сильнѣй, какъ будто, билось сердце въ немъ, и широко раскрывались глаза его, и подступали сами собой, помимо его воли, слезы къ его глазамъ…. А въ окно свѣтила равнодушно луна и отчетливо обрисовывала худую, желтую, со впалыми глазами, угреватымъ лбомъ, жиденькою бородкою, фигуру Переѣхавшаго. Вотъ эта жадная фигура подняла голову, послѣдніе звуки элегіи замерли, и потомъ вдругъ понеслись звуки бойкой, скачущей, пьяной, ухарской безъ удержу мазурки. Казалось, звуки нагоняли другъ друга, барахтались, вскакивали, обхватывали другъ друга и неслись, неслись безъ удержу, ломая все на пути, какъ вихрь, какъ ураганъ, какъ буря….
Могутовъ вздрогнулъ отъ этихъ звуковъ. Онъ вперилъ глаза въ Переѣхавшаго, который съ напряженіемъ послѣднихъ силъ водилъ смычкомъ и перебиралъ струны, и хотѣлъ думать о немъ, но мысли не шевелились въ головѣ. А Пантюхинъ, сидѣвшій во время элегіи, положивъ руки на столъ и склонивъ на нихъ голову, вскочилъ, когда раздались звуки мазурки, топалъ ногами, кричалъ: жги его! дуй его! бей его! жми его! такъ его! и махалъ руками въ пространствѣ.
— Будя…. Спать идемъ, измученнымъ, разбитымъ, хриплымъ и носовымъ голосомъ сказалъ Переѣхавшій.
— Это Виктора Александровича сочиненіе, прощаясь съ Могутовымъ, шепнулъ ему на ухо Пантюхинъ.
Глава VI
Несмѣющійся никогда и неулыбающійся никогда директоръ. Чахоточный учитель русской и иностранной словесности. Исправляющій должность инспектора. Романъ отъ безъ толку прочитанныхъ книгъ
I.Могутовъ, придя въ свой номеръ, раздѣлся и легъ спать, но онъ долго не могъ заснуть.
— Экій чудакъ этотъ Переѣхавшій, думалъ онъ. «Подайте мальчику на хлѣбъ, онъ Велизарія питаетъ», и заправскія слезы при этомъ льетъ…. Чувствительные нервы имѣетъ человѣкъ — Плакать надъ самимъ собою? И добро-бы у человѣка не было ни ногъ, ни рукъ, или былъ бы прикованъ къ стѣнѣ, заключенъ въ казематъ, разбитъ параличемъ…. Да нѣтъ, и при такихъ даже условіяхъ жили люди, жили полною жизнію, а не хныкали, какъ нищіе, не плакали надъ самими собою…. Чужое горе волновало ихъ, благо родины оживляло ихъ тюрьму, стоны родины вызывали слезы и проклятія въ нихъ, а не своя некрасивая жизнь…. А что такое полицейскій надзоръ?… Поживемъ — увидимъ, только не онъ превратилъ Переѣхавшаго въ хныкалу…. А что?… Рабство, барство, халуйство…. Но и ты такимъ можешь быть! Вѣдь всѣ эти блага не покинули міръ, и твоя родина ими богаче всѣхъ другихъ!.. Поживемъ — увидимъ, сердито и громко сказалъ онъ, и хотѣлъ заснуть.
Онъ закрылъ глаза, укрылся плотно фланелевымъ одѣяломъ, зѣвнулъ, но не сонъ, а сцены и образы прожитаго прошедшаго, завладѣли имъ:
Отецъ съ семействомъ уѣхалъ. Гордій остался одинъ. Онъ никуда не ходитъ по праздникамъ и только изрѣдка, послѣ обѣда, отправляется къ собору, садится на мѣсто, гдѣ послѣдній разъ бесѣдовалъ съ отцомъ, и долго, и молча сидитъ тамъ. Потомъ онъ идетъ къ тому домику, гдѣ жила семья, походитъ вдали отъ него и возвращается въ пансіонъ.
Сперва онъ писалъ длинныя письма къ отцу, въ которыхъ описывалъ свою жизнь, свои думы и мысли; но отецъ скоро умеръ отъ скуки и бездѣлья, какъ онъ самъ опредѣлялъ причину своей болѣзни и возможность скорой смерти въ послѣднемъ письмѣ къ сыну, — и переписка съ семьей прекратилась, такъ какъ, полныя сухой морали, письма сестеръ не вызывали охоты писать имъ часто. И все свободное время онъ посвящалъ книгамъ. Онъ читалъ жадно какія только попадались ему книги. Книги стали его друзьями, учителями, собесѣдниками. И чистая, глубоко вѣрующая душа поэта откликалась въ немъ, глубоко проникала въ душу и голову его, наполняла его всего. Онъ живетъ жизнію поэта-лирика; волнуется, смѣется, или воюетъ жизнію героевъ и дѣйствующихъ лицъ повѣстей, романовъ и драмъ. И все забитое, страдающее, несчастное, униженное и оскорбленное вызываетъ слезы на его глазахъ; а все смѣлое, протестующее, борющееся противъ насилія, неправды, зла, вызываетъ въ немъ восторгъ, экзальтируетъ его до напряженія всѣхъ чувствъ. Онъ ходитъ тогда по верхней галлереи, глаза гордо и далеко смотрятъ впередъ, станъ выпрямленъ и не кантонистомъ тогда выглядываетъ этотъ пятаго класса гимназистъ, а героемъ, полнымъ силъ и отваги.
На каникулахъ послѣ перехода изъ четвертаго класса въ пятый, возвращаясь однажды съ прогулки, онъ увидѣлъ у воротъ маленькаго домика сидѣвшую на лавочкѣ дѣвочку лѣтъ двѣнадцати, очень бѣдно одѣтую, босую, съ распущенными и давно нечесанными волосами; но очень похожую на его покойнаго брата Васю. Онъ хотѣлъ подойти къ дѣвочкѣ; но слезы, подступившія къ его глазамъ, чѣмъ-то стиснутая вдругъ грудь и спертое дыханіе приковали его въ мѣсту, и онъ издали смотрѣлъ на дѣвочку, а въ головѣ рисовался Вася и всѣ случаи и сцены его короткой жизни.
— Аленка! кто-то крикнулъ громкимъ голосомъ на дворѣ, у воротъ котораго сидѣла дѣвочка.
Дѣвочка ушла во дворъ. Онъ долго дожидалъ ея возвращенія за ворота; но было уже поздно, и онъ ушелъ, не дождавшись дѣвочки. Дорогой, онъ думалъ о ней: чья она, счастлива-ли она, любятъ-ли ее, какъ бы съ ней познакомиться и сдѣлаться ея братомъ? Я бы училъ ее, она бы любила меня за это, ожидала моего прихода, говорила какъ съ роднымъ! Можетъ у нея добрый отецъ и мать? Я бы былъ ихъ сыномъ. И долго мечты возможнаго родства съ семьею дѣвочки не покидали его, коротавшаго все свое время только съ книгами.
