Сергей Юрьенен - Фашист пролетел
- Издеваешься?
- Не понял?
- У нас там рубль всего. Один!
- Разве?
Отчим округляет глаза с таким простодушным изумлением, что она начинает задыхаться.
Александр отстегивает клапан нагрудного кармана. Вынимает хрустящие пятерки. Три голубых бумажки. Выкладывает их на стол:
- Мой вклад.
Они поднимают на него глаза.
- Откуда?
- Заработал.
- Чем?
- Пером! За поэзию в этой стране, представьте себе, платят. - И насладившись паузой: - Но только за продажную. Первый и последний мой гонорар. Я с этим завязал.
Они озаряются.
- Слава-те Господи! А то во дворе меня совсем затуркали: "Вторым Евтушенко сын ваш хочет стать?" Отец, ты слышал?
- Камень с души! Время-то идет такое, что... Не то, что на публике фрондировать, бумаге лучше бы не поверять.
- Скажи ему, отец. На партсобраниях им информацию дают, которую в газете не прочтешь...
- Там, наверху... на Самом! Реставрацию, похоже, начинают.
- Это год назад ты говорил.
- Это я говорил всегда! Еще на коленях к Нему приползут.
- И что, все снова?
- Что снова?
Они смотрят друг на друга, и Александр решает не заходить с козырного туза:
- "Кавалер Золотой Звезды" вместо Хемингуэя? "Свинарка и пастух" вместо "Затмения"?
- Вот именно. Затмение... Кончается оно!
- Я про фильм Антониони.
- Сынок-сынок! Свихнули вам мозги. Что ж. Как-нибудь обратно вправим. Мать? Возьму я, пожалуй, сотню-другую в кассе взаимопомощи. И нос себе зажму.
* * *
Однажды случилось и в постели.
Ярким воскресным утром он впускает ее, примчавшуюся на такси. Торопится отщелкать пленку, пока в квартире солнце. В перерывах он, курящий не очень, не может дождаться, когда можно будет снять с ее впалого живота хрустальную пепельницу с гравировкой по мельхиоровому ободку, в 1956 году подаренную деду сослуживцами из архитектурно-проектного бюро с улицы Росси. Последний раз особенно затягивается, будучи седьмым, она под ним даже смеется: "Идешь на рекорд?" Когда с отяжелело-мокрыми волосами он отваливается и раскидывает руки, на потолке догорает закат.
На кухне горит свет, когда он выходит из трамвая, проводив: родители приехали. Дух в квартире такой, что он пугается с порога: ведь приоткрыл окно?
Но то грибы, конечно. Выложенные на газеты сыроежки с присохшими иголками, скользкие маслята, губчатые подберезовики, подосиновики со шляпками, вызывающими пошлую ухмылку, крепкие боровики и белые, которыми отчим особенно гордится, обещая в следующее воскресенье набрать еще больше и подавая безумную надежду.
Чудо не повторяется. Не по причине дождя. Просто переменчивы у взрослых настроения.
Снова они на улице.
* * *
Центральный Ботанический сад основан в 1932-ом. Как и Парк культуры полузабытого, но характерного для той эпохи имени, которое лязгает и клацает: Челюскинцев.
Сад от Парка отделяет стена, за которой оставлена Алёна.
К этой стене он и бежит.
Наперерез из темноты подлетает металлический свист.
Взяв розу в губы, он успевает ухватиться - на опорной квадратной колонне кирпичи выступают через один. Эстетика сталинизма, который заботился об отдыхе трудящихся и радовал им глаз. Карабкаясь, он слышит удары лап по набеганной тропе. Над ней протянута проволока, по которой скользит карабинчик, пристегнутый внизу к ошейнику.
Огромная немецкая овчарка, извиваясь, бросается за ним в полет. Но лязгают клыки вхолостую.
Он на стене. По толщине ее отходит и сверху смотрит в Парк культуры. С розой во рту.
Внизу Алены нет.
Из-за сосен доносится разухабистый твист. Ушла на танцплощадку? Увели?..
Упорный цербер скулит и обдирает когти, следуя за нарушителем, который на недоступной высоте занимается бегом с препятствиями, перелезая архитектурные излишества - кубы надстройки.
На фоне твиста начинает различаться странный шум. Ячеисто отзванивает нечто. Перемахнув очередной куб, он видит, как в аттракционе "Лабиринт" кто-то тяжелый озверело бросается на посеребренные сети. Туда-сюда мелькает блузка Алены. Спрыгнув, он влетает в "Лабиринт". Ноги сами находят путь среди сетей, и в глубине хитросплетений он хватает Алену за руку. Бычья тяжесть с утробным рыком бросается на сетку, но при попытке забросить ногу в сандалете, надетом на носок, срывается в загон обратно. Звук бутылки, лопнувшей в заднем кармане, омывает сердце чистой радостью. Вслед за ними рев:
"Убью-у-у!.."
С осколком в жопе он может моментально выбраться. Они бегут. Плечом к плечу несутся к свету. Вот и решетка. Копья разогнуты нечеловеческим усилием - возможно, тем же Минотавром. На постамент - и пролезают.
Спрыгивают на газон. Здесь, далеко от центра, Ленинский проспект пустынен. По инерции они идут, потом останавливаются для поцелуя. Привкус крови. При посадке губы пробило колючками розы, которую Алене и вручает.
- Черная?
- Как черная? Я красную срывал. "Классическую красную"... - В свете фонаря осматривает. - По-моему, есть отлив...
- Какой?
- Да... В темноте не только кошки. Тебе не нравится? Роза анархии?
- Примета плохая. Черная роза - роза печали...
Стрелою отправляет в урну:
- Идем за красной!
Фронтальным наскоком "Ботанику" не взять. Копья решетки и ворот парадного входа - как шеренга псов-рыцарей. На большой высоте тускло поблескивают позолоченные острия.
За углом решетка переходит в стену, тоже неприступную. Поверху натянута колючая проволока. Справа отходит ко сну жилой квартал, потом, за следующим углом, начинаются какие-то невнятные строения, за которыми спортивный комплекс. Асфальт под ногами сменяется землей, колючая проволока - поблескиванием битого стекла на фоне черных елей. С этой стороны стены тоже начинаются деревья. Они то ближе к стене, то дальше. Одно растет почти вплотную, можно перейти по ветке. "Подождешь?" - "Нет, я с тобой!" Она задирает на бедра юбку, отстегивает натянутые края чулок. Снимает и заталкивает в сумочку. Туфли он застегивает себе за пазуху.
Ветви трещат, но держат. Забравшись по дереву выше уровня стены, он хватается за верхнюю ветку и, перебирая над головой руками, идет по нижней. Потом, раскачавшись, спрыгивает на стену. Выбивает каблуками вмазанные раствором осколки пивных бутылок. Подготовив посадочное место, принимает на стену Алену. Ели дальше, чем казалось снизу. В пустоте, которую не перепрыгнешь, поблескивает проволока для церберов. Их не видно и не слышно. Периметр огромный. Наверное, щелкают своими челюстями на парк Челюскинцев.
Там - далеко - доигрывают шейк, и наступает тишина. Кончилось воскресенье. Завтра трудовые будни.
Он спрыгивает, перекатывается через голову, встает и поднимает руки к силуэту на стене. Ловит в объятья, но не удерживает. Они откатываются под накрыв еловых лап.
Встают и дальше. Перебежками.
Тьма благоухает. Мокрые от пота и росы, они лежат за кустами, прислушиваясь к размеренному хрусту гравия. Их двое. Собака и усталый человек. Шаги приближаются. Они перестают дышать. От Алены исходит запах азарта, духов и косметики, но слегка подгнивший аромат розария забивает чутье овчарки, которая протаскивает мимо ночного сторожа.
"Красную, значит?"
Она не хочет никакую:
"Зачем? Когда их миллион".
"Может быть, орхидею?"
"Нет".
"А что?"
Они отступают в заросли сирени.
Сад огромный. Избегая аллей, полян и мало засаженных мест, вроде сектора флоры Средней Азии, они добираются до "Северной Америки". Он выбирает для привала калифорнийскую секвойею. Алёна перекуривает, пряча огонек в кулаке. Между деревьями мерцает озеро, где под звездами скользят два черных лебедя.
- Чего они не спят?
- А мы? - Он смотрит на фосфорные стрелки своих "Командирских".
- Сколько?
- Много. Наверное, в морг уже звонят.
- И пусть звонят. Сашок вчера из салона меня выгнал.
- Какой Сашок?
- Прости, но папашу зовут, как тебя. Главное, что ни за что. По ящику война идет, а мне в рот попал... ну этот: смехуёчек.
- Смешинка - хочешь ты сказать.
- Если бы! Сестрица по спине стучит, а я все не могу остановиться. Он как разорется. "По следам старшего братца катишься!" Дрянью глумливой обозвал.
Обиженно умолкает. Ночь. Американская природа. Пара бессонных лебедей анархии. Знать ничего не хочет он о том, что вокруг сада.
Неохотно он задает вопрос:
- А с братом что?
- Сидит.
- За глумление?
- Точно не знаю. Но статья плохая.
- Убийство?
- Нет... А что это, глумление?
- Издевательство над тем, что считается святым. В особо циничной форме.
- В особо циничной... Ха! Ничего святого в фильме не было. Война, как война. Вернулись саперы из развалин и воткнули: "Проверено. Мин нет".
- Ну, и?
- Не понял? Вот и я: сто раз смотрела эту муть, и вдруг дошло.
Задний ход в оранжерею через выбитый квадрат, заставленный фанерой, которую они задвигают изнутри. Кто-то при этом вспархивает и, трепеща крылышками, улетает вглубь. Тепло и сыро в микромире тропических растений. Никто не найдет их в темном благовонном хаосе, где сухо шуршат папоротники, жестколисто прикасаются к лицу и различаются на запах жасмины и магнолии, олеандры и лимоны, и что-то совсем уж изощренное - за пределами ботанических познаний. Что-то капает, шипит. Пробираясь в кромешной тьме сквозь джунгли, она шепчет: "А змеи тут не водятся?" Черт его знает, думает он, осторожно ставя ногу и отвечая, что не думает:
