Борис Можаев - Мужики и бабы
Чирей раскинул губы раструбом, как мегафон:
- Плевать мне на твои счеты. Ты нам свои законы не устанавливай. Здесь базар, торговое место...
Эту скандальную вспышку, уже собравшую толпу зевак и грозившую разразиться потасовкой, погасил внезапно появившийся Федорок Селютан. Он ехал в санях по Сенной, стоял в валенках на головашках, держался за вожжи и орал на всю улицу:
В осстровах охотник целый день гуля-а-ет,
Если неуддача, сам себя ругга-а-ет...
Увидев скандальную заваруху возле Андрея Ивановича, он спрыгнул с головашек, растолкал толпу зевак и попер на Жадова:
- Ванька, ты на кого лезешь? На Андрея Ивановича? На охотника?! На друга моего?! Да я тебя съем и в окно выброшу.
А был Федорок хоть невысок, но в два обхвата и грудь имел каменную; в Лепилиной кузнице на спор ставили на грудь Федорку наковальню и десять подков выковывали.
- Он, гад, про меня слухи распускает, - вырывался из цепких объятий Федорка Жадов. - Он треплется, будто я кобылу его угнал.
- Конь-кобыла, команда была - значит, садись. Пошли! Садись ко мне в сани, - теснил Федорок Жадова. - Поедем горшки давить.
Так и увел... Не то уговором, не то силой, но обхватил Жадова за пояс, затолкал в сани, сам прыгнул на головашки и заорал на всю улицу:
В осстровах охотник целый день гуля-а-ет!..
На Федорке была длинная из полосатого тика рубаха, похожая на тюремный халат. Неделю назад он на спор въехал верхом на лошади в магазин сельпо; поднялся по бетонной лестнице на высокое крыльцо, потом проехал в дверь, чуть не ободрав голову и спину, и остановился прямо у прилавка. На этом прилавке ему отрезали тику на рубаху, что он выспорил. "А носить будешь?" - "Буду. Пусть привыкают к тюремному цвету. Все там будем", - смеялся Федорок. И надел-таки тиковую рубаху и поехал горшки давить. Горшечники не обижались на него, платил он аккуратно.
А с Жадовым Андрей Иванович встретился второй раз вечером в трактире.
В общественный трактир - высокий двухэтажный дом посреди площади собирались под вечер все свои и приезжие конники: владельцы рысаков, объездчики и просто игроки и пьяницы. Андрей Иванович любил накануне бегов посидеть в трактире, послушать шумных толкачей, завязывающих в застольных компаниях отчаянные споры, которые заканчивались то азартными ставками на того или другого рысака, то всеобщей потасовкой. Толкачей, которые погорластей да позабористей, подговаривали потихоньку, подпаивали, а то и нанимали за тайную ставку участники бегов. Андрей Иванович не больно поддавался азарту толкачей, он сам понимал толк в рысаках, играл "по малой" и ставки делал перед самым запуском рысаков.
Когда он поднялся по винтовой чугунной лестнице на второй этаж, там уже стоял дым коромыслом: просторный зал с высоким потолком, с фигурным карнизом, с лепным кружалом над многосвечной пирамидальной люстрой потонул и растворился в табачном дыму; официанты в белых куртках с задранными над головой подносами выныривали, как из водяного царства, и снова растворялись; редко висевшие на стенах лампы выхватывали вокруг себя небольшой клок мутного пространства, и в этом таинственном полусвете сидевшие за столами казались заговорщиками с мрачными лицами. Пытались зажечь люстру - свечи гасли. Открывали все окна - никакого движения природа застыла в тягостной душной истоме, ожидая грозу. Зато здесь, в пивном зале, бушевали словесные вихри и гром летал над головами.
Андрея Ивановича кто-то поймал за руку и потянул к столику. Он оглянулся.
- Ба-а! Дмитрий Иванович.
- Садитесь к нам! - сказал Успенский.
Ему пододвинули табурет, потеснились. Андрей Иванович присел к столику. Кроме Успенского он признал только одного Сашу Скобликова из Выселок, добродушного, медлительного малого с тяжелыми развалистыми плечами да с бычьим загривком. Остальные двое были незнакомы Андрею Ивановичу. Он поздоровался общим кивком и поглядел на Успенского: кто, мол, такие?
- Это мой давний приятель Бабосов, учитель из Климуши, - указал тот на своего соседа, успевшего захмелеть.
Бабосов только хмыкнул и головой мотнул, но глядел себе под ноги; он вспотел и раскраснелся, как в лихорадке, бисеринки пота скатывались по его морщинистому лбу и зависали, подрагивая, на белесых взъерошенных бровях.
- А это Кузьмин Иван Степанович, - кивнул Успенский на хмурого чернявого мужика с высокой шевелюрой, в галстуке и темном костюме. Бывший богомаз, бывший преподаватель по токарному делу в бывшем ремесленном училище. А теперь - учитель Степановской десятилетки. И я тоже... И он, и он, - Успенский по очереди обвел глазами своих застольников. - И этот богатырь и наследственный воитель, - ткнул в плечо Скобликова, - мы все - новые педагоги новой десятилетки. Все, брат. Рассчитался я с вашей артелью. Прошу любить и жаловать, - Успенский был заметно под хмельком и чуть подрагивающей рукой стал наливать водку Андрею Ивановичу. - Мы сегодня угощаем. У нас праздник.
- Я тоже могу угостить. И у меня удача, - сказал Андрей Иванович, принимая стопку.
- Что? Уже на облигации выиграл? - хмыкнул Бабосов.
- Николай, окстись! - сказал Успенский. - Андрей Иванович патриот. Он из своего кармана кладет в казну, а мы с тобой из казны тянем в свой карман.
- Дак каждый делает свое... как сказал Карел Гавричек Боровский. А, что? - Бабосов сердито оглядел приятелей. - Скажем, пан, открыто: крестьяне жито из дерьма, а мы дерьмо из жита.
- О! За это и выпьем, - поднял стопку Успенский и чокнулся с Андреем Ивановичем.
Все выпили.
- Так что у тебя за удача? - спросил Успенский.
- Жеребенка продал, третьяка.
- За сколько?
- За сто семьдесят пять рублей.
- Хорошие деньги. Играть на бегах будешь? - спросил Успенский.
- По маленькой, - улыбнулся Андрей Иванович.
- Во! Учись у них, у дуба, у березы... У крестьян то есть, - сказал Бабосов. - Он и удовольствие справит, и деньги сохранит. Поди, поросенка поставишь на приз-то? - спросил Андрея Ивановича.
- Я не голоштанник, - ответил тот, оправив усы. - Могу и в долг дать.
- О-о! Богатый у нас народ... - Бабосов с удивлением оглядел Андрея Ивановича мутным взором. - А ты подписался на второй заем индустриализации?
- Ну, чего прилип к человеку! - толкнул его Кузьмин.
Тот оглянулся, извинительно осклабился и вдруг загорланил:
Нам в десять лет Америку догнать и перегна-а-ать...
Давай же, пионерия, усердней шага-а-ать!
Ать, два - левой!
- Опупел ты, что ли? - рассердился Успенский.
- А что, не нравится песня? Наша трудовая песня не нравится, а?
- Тут где-то ходит милиционер Кулек, - сказал Успенский. - Он тебя за неуместное употребление передовой песни-лозунга посадит в холодную, к Рашкину в кладовую. Понял?
- Ах, Дмитрий Иванович, политичный вы человек... Значит, ваше служебное ухо раздражает мое патриотическое пение? А почему? Слова не те?
- Да перестань наконец! - ткнул опять Бабосова под ребро Кузьмин.
Тот поморщился и опустил голову на локоть.
- Какой расклад? - спросил Андрей Иванович. - На кого больше ставят?
- Поздно Ты пришел. Тут такое творилось... И содом и умора, усмехнулся Успенский, наливая в стопки. - Васька Сноп с толкачом Черного Барина подрались.
- А Сноп от кого? - спросил Андрей Иванович.
- От Квашнина. Жеребец новый... С конезавода привез. Говорят, чуть ли не из Дивова. Ну, Васька Сноп тут нагонял азарту. Второй приз, говорит, в Рязани взял. А ему этот толкач... Чей-то климушинский и сказал: он, мол, у вас мытный. Ему Васька промеж глаз как ахнет. Вот тебе, говорит, мыть не отмыть. Ну и синяк во всю переносицу. Тот, климушинский, как схватил Ваську за ворот, так спустил с него рубаху. Сноп в одних штанах остался. Кулек отвел обоих в кладовую.
- А ты видел жеребца Квашнина? - спросил Андрей Иванович.
- Видел... Орловский, караковый... Статей безукоризненных. Идет чисто... Но каков он в деле? Черт его знает. Ставят на него хорошо.
- Поглядеть надо... - сказал Андрей Иванович. - Я больше русских люблю... Думаю, ставить на Костылина.
- А Боб? Орловский, но какому русскому уступает?
- Что Боб? Федор Акимович всего один раз и приезжал-то на нем. Да и то Костылина не было.
- Потому, говорят, и не было. Струсил твой Костылин.
- Ну вот, завтра поглядим... Сколько заездов будет?
- Четыре по четыре. Всего шестнадцать рысаков. Да заключительная четверка из победителей.
- Колокол, вышка поставлены? - спросил Андрей Иванович.
- Все на месте, - сказал Успенский.
- Да, веселые дела... - Андрей Иванович поднял стопку.
- Вот и мы пришли в самый раз повеселиться, - раздалось за спиной Бородина.
К столику незаметно подошли Жадов с Лысым. Все обернулись к ним, даже Бабосов поднял голову:
- Это чьи такие веселые?
- Сейчас узнаете, - сказал Жадов и схватил обеими руками за шею Андрея Ивановича.
Бородин выплеснул с силой водку в лицо Жадову. Тот захлебнулся от неожиданности и ослеп, машинально схватившись рукой за глаза. Андрей Иванович ударил снизу головой в подбородок Жадова, тот, взмахнув руками, отлетел к соседнему столику. Но, воспрянув, заревев, как бык, свирепо прыгнул на Бородина. Тот увернулся, и Жадов всем корпусом грохнулся об столик. Загремели, разлетелись со звоном бутылки и тарелки. Хрястнула отломанная ножка. Ухватив ее обеими руками, Жадов поднялся опять и, как дубиной, со свистом закрутил над головой.
