Василий Авенариус - Юношеские годы Пушкина
— Постой минутку! Так, стало, это молодчик-то твой из взрослого человека да мальчик с пальчик стал?
Пушкин поднял глаза от рукописи, чтобы ответить. Но ответить ему не пришлось. Сидя лицом к входной двери, он за спиной начальника увидел вдруг на пороге Пущина, который делал ему какие-то телеграфные знаки.
— Виноват, Степан Степаныч… — сказал он и живо приподнялся.
— Куда? Нездоровится, что ли?
— М-да…
— Так капли?
— Благодарю вас… Я сейчас…
И, не слыша уже, что кричал ему еще вслед хозяин, забыв на столе и тетрадь, он выскочил вон.
Покачав головой, Степан Степаныч взял опять в руки замысловатую сказку и стал ее перечитывать сначала. Лоб его то и дело морщился, губы скашивались на сторону и бормотали что-то далеко не лестное для почерка автора.
Прошло пять минут, прошло десять, а автора все не было.
— Человек! — крикнул надзиратель.
Тот, однако, тоже куда-то отлучился: ничего рядом не шелохнулось. Фролов раздраженно ударил кулаком по столу.
— Человек!
Хлопнула отдаленная дверь, послышались поспешные шаги, и в комнату вместо «человека» влетел вихрем младший дядька Сазонов.
— Беда, ваше высокоблагородие!
Старый служака разом встрепенулся и был на ногах.
— Что там?
— Да в рекреационном-то зале тьма кромешная…
— Ну?
— Все лампы потушены, и такой содом… светопредставление, одно слово.
Глаза надзирателя зловеще засверкали…
— И Пушкин там же?
— Кажись, что вместе с другом своим Пущиным-с прошмыгнули.
— Га!.. Ну, голубчики-сударики!..
Еще на лестнице, за два перехода от рекреационного зала, до него донесся такой гвалт, что он счел нужным походный шаг свой обратить в беглый.
— Слава Богу! Мы все ждем не дождемся, полковник… — крикнул ему навстречу дежурный гувернер, Калинич, который с толпой дядек и сторожей-инвалидов стоял в нерешительности около дверей в зал. Двери были притворены, но, тем не менее, от долетавшего из-за них шума едва можно было разобрать свою собственную речь.
— Стыдно, Фотий Петрович, стыдно-с! — укорил подчиненного "полковник".
— Да я только вышел на минутку, как вдруг-с…
— Стыдно-с! Отчего не войдете?
— Да я вот посылал Леонтья, как старшего дядьку, зажечь там лампы…
— Ну?
— Отказывается…
— Что-о-о?!
Вперед выступил теперь сам старик обер-провиантмейстер и старший дядька Леонтий Кемерский.
— Не то чтоб отказывался, ваше высокоблагородие, — с достоинством заговорил он, — а думал, не вышло бы оказии… Ежели же оставить их так, — пошумят, пошумят да и уймутся.
— Трус!
— Георгиевский кавалер, сударь, не может быть трусом! — оскорбленно и гордо отозвался старик дядька, указывая на белый крестик, украшавший его грудь в ряду других крестов и медалей. — Не раз за царя и отечество кровь проливал. Но тут не враг какой, а большие детки, да и детки-то не простые, а дворянские: их пальцем не моги тронуть, а тебя они сгоряча да с ребячьей дури на свою же беду пристукнут…
— Ну и трус, значит! — нахально перебил его младший дядька Сазонов. — Ваше высокоблагородие! Дозвольте мне вести туда всю команду?
Благодаря своей необыкновенной шустрости и пронырливости Сазонов в короткое время успел расположить в свою пользу чересчур доверчивого и простого Фролова. Выказанное им в настоящем случае мужество особенно подняло его в глазах отставного воина.
— Мне сдается, Леонтий, — сухо заметил надзиратель, — что тебе пора совсем на покой, а на твое место найдется кто помоложе.
Сазонов окинул Леонтия торжествующим взглядом.
— Так прикажете идти, что ли, ваше высокоблагородие?
— Виноват, Степан Степаныч, — счел нужным вмешаться тут гувернер. — Ведь с молодежью этой инвалидам нашим нелегко будет управиться. А выйдет что, так ответственность на ком прежде всего ляжет-с? Мы с вами все же не первые спицы в колеснице…
Степан Степанович мрачно насупился, но отказался уже, по-видимому, от насильственных мер.
— Так вы полагаете капитулировать? — нехотя процедил он сквозь зубы.
— Осторожнее-с…
— Гм…
Он испустил глубокий вздох; потом разом раскрыл настежь дверь в рекреационный зал и по-военному зычно крикнул:
— Смир-но!
Когда же стоявший в непроглядном мраке зала гомон мгновенно затих, он спросил:
— Пушкин! Вы там?
— Здесь, — откликнулся из темноты голос Пушкина.
— Пожалуйте-ка сюда!
— Не ходи! — закричало несколько голосов. — Не пускайте его, господа!
— Я за тебя пойду, Пушкин! — вызвался бас с немецким акцентом, и на пороге появилась высокая, неуклюжая фигура Кюхельбекера.
— Что вам угодно, Степан Степаныч?
Не успел Степан Степанович еще ответить, как несколько таинственных рук с криком "Ты куда?" протянулось из темноты за непрошеным посредником, поймало его за шиворот, за что попало; в воздухе мелькнули его пятки и руки — только его и видели! Из темного зала грянул раскатистый хохот. Инвалиды и гувернер также не могли удержаться от смеха. Даже на строгих губах надзирателя на минутку заиграла улыбка.
— Так что же, Пушкин? — громко повторил он.
— Позвольте, братцы! Это уж мое дело! — заговорил Пушкин и вслед за тем протеснился вперед к начальнику.
— Так вот зачем вы ушли от меня? — укорил его тот. — Чтобы баламутить других?
— Не за этим, — просто отвечал Пушкин, — меня позвали…
— Кто?
— Извините, если умолчу. Позвали — я не знал для чего. Но раз я здесь, так не выдавать же товарищей: на миру и смерть красна.
Между тем в зале снова поднялся шумный говор, но уже говор спорящих:
— Нет, нет! Мы не согласны! — горланило несколько человек.
— Да ведь это, господа, наконец, глупо! — можно было расслышать голос Суворочки-Вальховского. — Пошумели — и будет. Зачем же еще доводить до неприятностей?
— Но теперь нас все равно накажут…
— Я объяснюсь.
Опять поднялось несколько протестов, но также бесполезно; около Пушкина из темноты вынырнула фигура Вальховского.
— Дозвольте нам, Степан Степаныч, разойтись по дортуарам, — начал он.
— Га! — произнес Степан Степанович. — А там вы, небось, опять набедокурите…
— Нет, уверяю вас, с нас довольно.
— Ой ли? А кто мне за то ответит?
— Я вам отвечаю и за себя и за товарищей словом лицеиста.
— Так… Ну, слово лицеиста, должно быть, вам не менее свято, как нашему брату слово офицера: Бог вам на сей раз судья — расходитесь!
Сам Вальховский был несколько озадачен такой сговорчивостью непреклонного всегда надзирателя. Но задумываться над этим ему не пришлось: товарищи из рекреационного зала внимательно следили за его переговорами и теперь так дружно наперли на вторую половинку двери, что та распахнулась с треском. И начальство, и подначальная инвалидная команда поспешили дать дорогу молодежи, которая хлынула оттуда бурной волной.
— Ведь я же докладывал вашему высокоблагородию… — заметил Леонтий Кемерский.
— Что-о-о? Ты еще разговаривать? — вскинулся на него Фролов. — Не быть тебе старшим дядькой, сказано тебе, — и не будешь!
То была не пустая угроза: через несколько дней она оправдалась на деле.
Глава XIV
Конец междуцарствия
И что ж? Попались молодцы;
Не долго братья пировали:
Поймали нас — и кузнецы
Нас друг ко другу приковали…
"Братья разбойники"Классные занятия лицеистов перед рождественскими праздниками 1815 года были прекращены дня за два до сочельника. Но пока товарищи Пушкина на радостях задумывали новые проказы, сам он уединялся в своей камере, чтобы набросать на бумагу то, что назрело у него в голове во время последней лекции. То не была, однако, на этот раз какая-нибудь обширная поэма. Восьмилетняя сестрица друга его Дельвига — Мими, или Машенька, с которой он виделся только однажды, в день своего приемного экзамена, просила его письменно через брата написать ей что-нибудь в альбом. Значит, и до нее даже, маленькой крошки, туда, в Москву, дошла весть о его таланте! Он только что дописывал последние строки, как в комнату к нему ворвались два приятеля: Пущин и Малиновский.
— Так ведь и есть! — сказал Малиновский. — Опять скрипит пером! Идем-ка сейчас с нами.
— Минутку… — попросил Пушкин, — только пару слов…
— Ни полслова.
Решительный и живой Малиновский вырвал у него из-под рук бумагу и, кажется, смял бы ее в комок, если бы Пущин не удержал его за руку.
— Постой, Казак! (Казак было лицейское прозвище Малиновского.)
— Да ведь надо же его хоть раз наказать…
— И других вместе с ним! Ты для кого это пишешь, Пушкин?
— Для сестры Дельвига, Мими.
— Вот видишь ли, Малиновский: наказал бы и девочку, и нашего милого барона.
