Валентин Катаев - Хуторок в степи
Тростниковый сахар! Это открытие привело мальчиков в восхищение. Особенно взволновался Петя, живо себе представивший, как изумится тетя и как будут завидовать все знакомые, когда узнают, что Петя собственными глазами видел тростниковый сахар и пил с ним чай на террасе «с видом на Монблан». Мальчик даже сделал попытку немедленно начать писать письмо тете. Он уже вынул из сумки письменные принадлежности, но швейцарское утро было так чудно спокойно, такая тишина стояла вокруг, так неподвижно висели осы над розетками с медом, что Петя, вместо того чтобы писать, вдруг всем своим существом погрузился в оцепенение.
Только теперь он почувствовал, как страшно устал от впечатлений и как ему необходим отдых.
Перед ним все еще продолжали в беспорядке носиться картины Италии. То он видел в пронзительно синем небе капитель колонны святого Марка со львом, положившим лапу на каменное Евангелие, – и это была Венеция. Голубые двухэтажные трамваи обходили красивую площадь вокруг беломраморного кружевного собора со всеми его двумя тысячами готических статуй – и это был Милан. Проезжали в облаках сухой, белой пыли мимо мраморных разработок Каррары, мимо косых штабелей громадных мраморных досок, кубов, плит, глыб, только что выпиленных из карьера и приготовленных к отправке. Неподвижно падала изящная многоярусная Пизанская башня.
Долго стояли на каком-то глухом разъезде среди знойной живописной равнины и видели на горизонте мутно-сиреневую горную цепь, откуда чуть заметно потягивало альпийским холодком. А затем знаменитый Симплонский туннель – двадцать два километра железнодорожного пути, проложенного в толще горного массива, – внезапная пороховая тьма, тухлый запах каменного угля, оглушающий железный гул и черные зеркала плотно запертых вагонных окон, в которых так зловеще-похоронно вдруг отразились зажженные в поезде дрожащие электрические лампочки слабого накала.
И после бесконечного получаса этого тягостного, неподвижно-стремительного движения, когда казалось, уже не хватает воздуха и никогда не будет конца могильной тьме, со всех сторон сжавшей поезд с двумя выбивающимися из сил локомотивами, – вдруг ослепляющий блеск дневного света, стук падающих оконных рам, радостный свежий ветер, ворвавшийся из долины Роны и будто пролетевший по вагонам, выдувая вон тухлый запах туннеля. Горы. Ледники. Долины. Деревянные домики – шале – с жерновами сыра на крышах. Стада красных и черных швейцарских коров и мелодичный не звон, а деревянный перестук их плоских колокольчиков в солнечной тишине станции с белым крестиком на красном швейцарском флаге и сенбернарская собака огромного плаката «Шоколад Сюшар».
И вот Петя уже в новой стране – хорошенькой, игрушечной…
С нижней террасы доносились голоса спорящих людей. Говорили по-русски. Звуки родной речи сразу привлекли внимание мальчика, он стал прислушиваться.
– Вы не должны игнорировать принципиальное положение, единогласно утвержденное январским пленумом ЦК, – громко говорил, почти кричал женский голос, отчеканивая слова «игнорировать» и «пленум».
– Я не игнорирую, но… – мягко отвечал мужской голос со скрыто ироническими, баритональными интонациями.
– Нет, сударь, вы именно игнорируете или, во всяком случае, делаете вид, что не игнорируете.
– Это бездоказательно!
– Январский пленум совершенно ясно определил характер действительно социал-демократической работы, – быстро вмешался другой мужской голос, глухой, сердитый, прерываемый короткими покашливаньями и сплевываньями застарелого курильщика.
– Нуте-ка, нуте-ка, – произнес иронический баритон, и Петя ясно представил себе, как это «нуте-ка» выталкивается из красивого, мясистого носа.
– Отрицание нелегальной социал-демократической партии, – еще громче закричал женский голос, – принижение ее роли и значения, попытки укротить программные и тактические задачи и лозунги революционной социал-демократии представляют собой проявление буржуазного влияния на пролетариат…
Услышав слова «революционная социал-демократия» и «пролетариат», которые так громко раздавались внизу на весь сад, Василий Петрович даже вздрогнул и с опаской посмотрел на детей.
– А те, кто этого не признает, обманывают рабочих, распространяя либерально-буржуазные идеи о якобы конституционном характере назревающего кризиса, – сказал кашляющий голос застарелого курильщика, и Петя увидел, как внизу сквозь плющ стремительно вылетел окурок папиросы, упал на гравий возле клумбы белых лилий и стал сердито дымиться.
– Ого! Не слишком ли сильно сказано?
– Подобные господа, – не унимался женский голос, – выбрасывают вон такие исконные лозунги революционного марксизма, как признание гегемонии рабочего класса в борьбе за социализм и за демократическую революцию!
– Это я-то?
– Именно вы-то и господа, вам подобные…
– Бог знает что! – испуганно пробормотал Василий Петрович, и нос его побелел от волнения. – Дети, сию же минуту уходите с террасы!
Но Петя, охваченный любопытством, уже лез животом на перила, свесил вниз голову и старался рассмотреть, что делается на нижней террасе.
Сквозь косую зеленую решетку, увитую плющом, мальчику удалось увидеть стол с кувшином молока и нескольких человек, сидящих в плетеных креслах: сердитую даму в черной жакетке, похожую на учительницу, чахоточного юношу в сатиновой косоворотке под старым пиджаком и красивого господина в чесучовой тужурке и с блестящим стальным пенсне на мясистом римском носу, из которого как раз в эту самую минуту выталкивалось ироническое «нуте-с, нуте-с…».
– Проповедуя так называемую легальную, или открытую, рабочую партию, вы и вам подобные суть не кто иные, как строители столыпинской «рабочей» партии и проводники буржуазного влияния на пролетариат! – кричала дама в жакетке, стуча костяшками кулака по столу с такой силой, что кувшин с молоком подпрыгивал и каждую минуту готов был упасть.
– Вот именно, самого настоящего буржуазного влияния… – задыхаясь от приступов кашля и отплевываясь, быстро и глухо говорил чахоточный юноша, зажигая дрожащими руками спичку. – А ваша «открытая» рабочая партия при Столыпине означает не что другое, как открытое ренегатство людей, отрекающихся от задачи революционной борьбы масс с царским самодержавием, Третьей думой и всей столыпинщиной!
Этого Василий Петрович выдержать уже никак не мог. Он схватил Петю за плечи и потащил в комнату:
– Ты не смеешь слушать подобные вещи! Сиди в комнате… Павлик, сию же минуту марш с балкона! Ах, господи, что за наказанье! Всюду политика…
Водворив мальчиков в комнату, Василий Петрович вышел на террасу и крикнул вниз дрожащим голосом:
– Попрошу вас выбирать выражения! И во всяком случае, говорить не громко. Не забудьте, что наверху дети.
Внизу наступила тишина, а затем носовой голос сказал:
– Товарищи, нас подслушивают, – после чего со скрипом задвигалась плетеная мебель и женский голос произнес:
– А вы говорите – открытая партия, когда даже в свободной Швейцарии нас преследуют шпионы царского правительства!
– Послушайте! – грозно крикнул Василий Петрович, побагровев.
Но внизу демонстративно захлопнулась стеклянная дверь, и, смущенно пробормотав «черт знает что такое», Василий Петрович покинул террасу, так же демонстративно хлопнув стеклянной дверью.
– Папа, это тоже русские? – шепотом спросил Павлик. – Они анархисты, да?
– Дурак, они социал-демократы! – сказал Петя.
– Тебя не спрашивают!.. Папа, а как они сюда попали?
– Перестань задавать глупейшие вопросы! – раздраженно заметил отец. – И вообще не суйся не в свое дело, – прибавил он, строго взглянув на Петю.
– Да, но все-таки, – не унимался Павлик, – они такие же самые русские, как и мы, или как?
– Да, они такие же русские, как и мы, но только эмигранты. И кончим об этом, – сухо сказал отец.
– А что такое эмигранты? Это люди, которые против царя?
– Хватит! – рявкнул отец решительно.
На этом политический разговор и закончился. Больше русских эмигрантов, живших под ними, семейство Бачей не видело. Вероятно, они уехали из пансиона в какое-нибудь другое место.
28. Эмигранты и туристы
Это небольшое происшествие произвело на Петю сильное впечатление. Он снова, незаметно для себя, стал размышлять о том не совсем понятном ему явлении, которое называлось «русская революция». Он думал о России и о русских людях.
До сих пор все они, независимо от того, были ли они богатые или бедные, были ли они мужики или рабочие, чиновники или купцы, офицеры или солдаты, представлялись ему вообще русскими, верноподданными государя императора. И это представление было для него так же естественно и так же не требовало доказательств, как то, что, например, Черное море состоит из большого количества соленой воды, а небо – из массы синего воздуха.
