Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном - Евгений Германович Водолазкин
И в моей жизни было настоящее чудо, оно произошло в самый тяжелый ее момент. Это глубоко личное, и я не буду об этом рассказывать. Просто хочу сказать, что чудеса случаются.
Григорий Служитель
Священная геометрия случая
Нам обещали праздник, мы в него верим. Может быть, мы не дойдем, может быть, его нет. Или дойдем, но нам покажется, что он не тот. Нет, он был, но уехал. Праздник уплыл в другую страну. Но мы его все-таки найдем. Как приятно умирать по дороге на праздник.
римас туминас
Магия — дело рук человеческих, а чудо — это привилегия скучающего божества, которое по своему усмотрению вмешивается в расчерченную раз и навсегда драматургию нашей жизни. Я верю в чудо хотя бы потому, что оно невероятно, немыслимо и невозможно. Ведь чем чудо невыполнимее, тем, наперекор здравому смыслу и земной логике, оно ближе к свершению.
Школа
Недавно, гуляя по городу, я увидел у мусорного контейнера выломанный дверной косяк с отметками роста. Есть свойства и повадки сугубо русские. Например, показать язык зеркалу, вернувшись за чем-нибудь домой. Присесть помолчать на дорожку. И нигде больше, кажется, не отмечают рост детей на дверных косяках. Я подошел поближе. Сначала появился Антон. До шести лет он, судя по всему, был единственным ребенком. Но вот уже есть Ася, которая растет так быстро, что в восемь обогнала своего старшего брата и дальше зазор между ними только увеличивается. Потом целые три года наблюдения не ведутся. Но вдруг объявляются еще и Петя с Олей. Сразу взрослые и высокие. Почерк совсем другой, похоже, мужской, и засечки выписаны не карандашом, а маркером, крупными печатными буквами. Когда Асе исполняется двенадцать, рядом с ее именем возникает неряшливо перечеркнутое слово коза, а потом пропадает Петя и жизнь детей безвестной семьи застывает. И вот я вижу этот косяк на помойке. Наверное, после рождения дочери мама развелась, снова вышла замуж, и новый супруг въехал в ее квартиру со своими детьми. Что-то случилось с Петей, а дальше… ну дальше, должно быть, пришлось продавать квартиру, потому что семье не хватало жилплощади. И новые хозяева затеяли ремонт, выломав из дверного проема чужую реликвию и выставив ее к мусорному контейнеру. Детство по-настоящему заканчивается тогда, когда родители больше не записывают наш рост на дверных косяках.
У меня не так много вопросов ко вселенной. Если точнее, их всего два. Первый: что все-таки означали буквы «См.», которые учителя ставили вместо оценки под домашкой? И второй: почему из третьего класса мы сразу перепрыгнули в пятый? Куда подевался четвертый класс? В конечном итоге кто-нибудь зачтет нашему поколению тот непрожитый год? Станет ли он премиальной надбавкой к уже отмеренному сроку жизни? Несуществующий четвертый класс как пустота между замерами роста. Впрочем, есть вопросы, на которые и не хочется знать ответы. Так Джон Китс обвинил Ньютона в том, что тот «расплел радугу», научно объяснив ее природу.
Детская жизнь длилась, но никак не была названа. Ведь в детстве вещи не ищут своих имен. Искать или, точнее, знать названия — это и есть главная задача школы. Я не возвращаюсь в своей памяти в школьные годы с любовью, как не возвращаются в места обид и поражений. Школу я вспоминаю, как ежедневный бой. Так вот, все лучшее, что связано у меня с тем долгим периодом, как бы не имеет отношения к самой школе. Конечно, есть те, кого я вспоминаю с нежностью. Например, Игоря Петровича, учителя русского и литературы. Человек он был прямой, натура, как говорится, цельная. Любой вопросительный знак разгибал в восклицательный. Требовал ясности не только от нас, своих учеников, но и от самого русского языка. Сложносочиненные предложения в наших работах кромсал без жалости. В глазах его застыл строгий именительный падеж, а на лице играл гипертонический багрянец. Он давно умер. Или, скажем, Ольга Валерьевна, учительница географии. Помню, как удивлялся, когда смотрел, как она водит мелом по доске: жил себе какой-нибудь трилобит сотни миллионов лет назад, имел свою небогатую, но все-таки биографию. Питался скудным океаническим пайком и вполне был этим доволен; по-своему любил свою трилобитиху, скорой, но яркой любовью. А потом через круговорот зодиакальных эр, через апокалипсисы цивилизаций он вдруг обнаружил себя в московской средней школе, в кабинете географии, на доске; маленькой известковой точкой в какой-нибудь букве А. Ольга Валерьевна напишет фразу, потом сотрет ее тряпкой. И так, спустя миллионы лет, трилобит внес свою лепту в мое образование. Знал бы он, что его ракушка обратится со временем в интеллектуальный капитал, он бы крепко задумался и на всю жизнь остался печальным.
Кстати, о капитализме. Мое первое представление о капитале в девяностые — это вкладыши (были такие фантики, которые прилагались к жвачкам). Их коллекционировали, их воровали, за них дрались. Но, главное, на них играли. Игра была элементарной. Усевшись вкруг на полу в рекреации школы, каждый участник протягивал в общую стопку по три-четыре вкладыша картинкой вниз. Потом скидывались на каменьножницы, кто играет первый. Задачей было так хлопнуть ладонью по стопке, чтобы как можно больше вкладышей перевернулись лицевой стороной (именно они и считались выигранными). Стоимость вкладышей сильно варьировалась. Машины из жвачки Turbo были самыми дорогими. Ниже в иерархии стояли роботы-трансформеры Grendizer, потом шли какие-то советы влюбленным от Love is, ну и в основании пирамиды валялись девальвированные Дональдаки и Тип-топы. В нашей школе скоро образовался свой олигархат. Вкладышные активы обменивали на бирже за спортзалом. Или продавали. За сорок крутых вкладышей можно было купить целый глазированный сырок. По школе ходил слух, что какой-то безумец в балахоне группы ONYX меняет пятьсот вкладышей на картриджи для приставки «Денди». Но я этим слухам не верил. Одного из тогдашних нуворишей я недавно увидел на плакате. Стал депутатом, участвует в выборах.
В детстве я думал, что каждое утро на небо восходит новое солнце. Я долго не верил, когда меня убеждали, что это не так, потому
