Генеральская дочь - Ирина Владимировна Гривнина
«Все же, — подумала она, выдавливая из пакетика горчицу, — не зря съездила». И деловито подсчитала в уме, что удалось сделать за эти две недели: сумела обменять припрятанные рубли на местные деньги, купила подарки всем нужным людям и себя порадовала. Она чуть отставила в сторону правую руку и полюбовалась новым серебряным браслетом с мелкими голубыми камушками. Продавец уверял, что это — настоящая китайская бирюза. И сыну не в чем ее упрекнуть: ему куплены джинсы. Поношенные, но вполне еще крепкие. Правда, сын просил не джинсы, а книгу — стихи какого-то Йейтса (Yeats). Она даже зашла в один книжный, но от обилия пестрых обложек разбегались глаза, а спрашивать было бессмысленно: по-русски продавцы не понимали.
«Вот вернусь, — подумала она, — пойду на курсы, выучу язык. В следующий раз…»
Боже, что за ерунда лезет в голову! Когда он еще будет, следующий раз, на поездки очередь, за три года желающих записывают. Ждешь, просишь, унижаешься, а пролетают эти две недели как сон, сегодня — последний вечер…
Настроение испортилось окончательно. Она не рада уже была, что связала себя обещанием погулять с журналистом, но отменять встречу было неудобно. Пришлось идти по ночным улицам, с показным восхищением рассуждать о пользе свободы сексуальных отношений, пить отцеженный, безвкусный кофе в каких-то подозрительных барах (платил он), смотреть в казино, как бежит тяжелый металлический шарик по ярко освещенному кругу рулетки…
Добравшись до отеля, Лена Ионовна поднялась в номер, который делила с одной из своих попутчиц. Соседка, дожидаясь ее, читала английский детектив и уснула. Книгу она все еще сжимала в руке, свет не был погашен. Лена Ионовна тихонько прикрыла за собой дверь, раздеваясь на ходу, прошла в ванную.
Все эти две недели ее поражала немыслимая чистота ванных комнат в отелях. Решетчатые цилиндрики на пружинке прикреплялись к унитазу, и от них пахло лавандой или сиренью. На просторных полочках над раковинами лежали цветные бутылочки с шампунями для волос и для ванны, коробочки с кремами и мылом, пластиковые шапочки для душа. Они экономно расходовали это бесплатное богатство, а неиспользованную косметику делили поровну и прятали в чемоданы: дома можно будет подарить кому-то. И каждый день горничные оставляли в номере новую, расчитанную на двоих, порцию шампуней и кремов.
Лена Ионовна открыла кран (тут и краны не как у нас, первый раз, чтоб воду открыть, горничную вызывать пришлось). Вода хлынула толстой пенистой струей и, решив ради последнего дня не экономить, она вбухала в ванну целую бутылочку шампуня. Пена вспухла снежной шапкой, запахло лесом, и Лена Ионовна блаженно погрузилась в горячую воду.
Через полчаса, завернувшись в новый купальный халат, она вышла из ванной. Соседка проснулась и дочитывала свой детектив. Глянув поверх очков на Лену Ионовну, она бесцветным голосом сообщила:
«Тебе, Лен, из Москвы звонили. Чего-то случилось там, не поняла я. Слышно было плохо».
Exposition
«Звонить в Москву из отеля? А денег на это где взять? Да и зачем, через несколько часов дома будем. Я так устала за эти сумасшедшие две недели, что просто упала в постель и сразу заснула.
Прилетели только к вечеру. Меня Влад встречал, оказалось, это он звонил. С папой плохо было, речь отнималась, еще и сейчас еле говорит, и правая рука немеет.
Но в тот раз, слава Богу, обошлось. А второй приступ при мне случился, через год. Мы вызвали „скорую“, и они сразу приехали, но, похоже, не знали, что делать. Врач суетился, звонил куда-то по телефону, санитары со шприцами бегали. Час, наверное, это продолжалось. Я видела, как папа приподнимался на постели, шарил руками по одеялу, смотрел беспомощно по сторонам, как будто искал кого-то. Я думаю, он меня искал, хотела подойти, но врач не пустил: „Не надо, не сейчас“. Не сейчас… вышло — никогда.
Потом они выходили из дому, виновато пряча глаза. А я как-то не осознала еще, что произошло. Потому что чувствовала только облегчение от того, что чужие уходят».
Затворив дверь за этими неловкими чужаками, она надолго заняла телефон: договаривалась, хлопотала, добивалась места на престижном кладбище и осознать происшедшее снова не было времени. Забывшись, она набрала свои домашний номер, долго слушала длинные гудки и представляла, как эхом отдаются звонки телефона в просторной пустой квартире. Рассердившись на себя, она резко бросила трубку, но тут же снова сняла ее и позвонила сыну. Там было занято, она перезвонила — занято; подождала минут 15 и еще раз перезвонила. И услышала те же, что дома, безнадежно-длинные гудки.
Приехала специальная машина, чтобы забрать тело в морг, и только после этого Лена Ионовна вызвала такси. Они сидели вдвоем с матерью в столовой, ждали машину и молчали. Мать почему-то не плакала, и Лена Ионовна поразилась ее черствости.
Впрочем, и сама она не плакала. Она чувствовала себя маленькой, беспомощной девочкой, словно вся прожитая жизнь провалилась куда-то и осталось одно, самое первое, самое яркое воспоминание:
— солнечный день, рыжая лошадь у беленой стены дома, чьи-то жесткие руки осторожно берут ее под мышки и поднимают в седло, ей высоко, и немного страшно, и весело. Папа держит лошадь за повод, черные прямые волосы рассыпаются, падают на лоб, и он смеется, пятернею зачесывает их назад, и это его движение, и она — тощая, стриженная «под мальчика», крепко ухватившаяся за луку седла, и голос: «Снимаю!»
(Кто это был? Повернулась на голос, увидела коричневый деревянный ящик — такие тогда были фотоаппараты — на треноге, и кто-то безголовый выпростал руку из-под черного платка и снял крышечку с круглого оконца объектива.)
«Я страшно любила маленькой разглядывать фотографии. Моя первая лошадь. Я с пистолетом. Папа помогает мне держать винтовку и прицеливаться. Надпись на обороте: город N, гарнизонный тир.
Папа очень хотел сына и, наверное, огорчался, что родилась девочка. С тех пор как себя помню, я старалась быть… как это лучше сказать… не-совсем-девочкой, чтоб ему угодить. Он учил меня стрелять, скакать на лошади. И
