Чистые руки - Жан-Луи Байи
На самом деле Антельм говорит не с Розой, а с тем заблудшим англичанином, возомнившим себя потомком шимпанзе, и его учениками. Антельм обращается к нему и в своих трудах. Однако Роза услышала в свой адрес лишь первые слова этой речи: ты глупая, глупая; я лишь глупышка, бедная и невежественная крестьянка в его глазах. С первым словами Антельма по загорелой на свежем воздухе девичьей щеке побежала слеза, а за ней — другие, родившиеся из печали и гнева: если я такая никчемная, почему он со мной говорит? Почему делает вид, будто ему интересно, что я думаю? Почему стремится втиснуть свои великие мысли в мой крохотный мозг?
Сдерживаемое до сих пор всхлипывание вдруг вырвалось, привлекло внимание Антельма, этого неисправимого философа, и вернуло его к реальности. Не сын обезьяны поразил его, а молодая девушка, лежащая рядом и предоставившая ласкам грудь и обнаженную руку.
Сначала Антельм пришел в замешательство при виде слез: в его краях женщины старше шести не плачут. Ни память, ни разум не дают ученому подсказку, как действовать в подобных случаях. Какие слова могли спровоцировать подобную экзотическую реакцию? Однако довольно скоро он находит подходящие ласки, навеянные прошлым, которого никогда не было: можно ли сказать, что он познал нежность, будучи ребенком? Антельм обнял девушку, вытер слезы тыльной стороной сухой ладони, не торопясь пошептал пару слов — слов, о существовании которых он и не подозревал.
Но как только после хаоса этих движений его глаза встретились с прекрасным диким взглядом, полным слез, Антельма резко охватил другой инстинкт — еще древнее чувства нежности. Это проснувшееся буйство было уже ему известно — желание размножаться. На колючей сухой траве, песке и гравии Антельм впился в Розу, перевернул ее на живот и овладел ею.
Слепень
С тех пор, как Антельм поселился в этих краях, он постоянно видел мальчишку лет десяти. Энтомолог тут же приметил его среди мелких бездельников, которым он платил несколько су за находки: за насекомых, на чьи поиски он потратил бы недели без помощи местных пареньков, за гнезда и коконы, за крошечные гроздья синеватых яиц. Однако над этим ребенком постоянно насмехались и жестоко шутили: в компании его терпели лишь потому, что нужно было на кого-то выплескивать собственную жестокость.
— Он ничего не найдет, месье, он идиот, — предупредил Антельма один мальчишка.
— Да он просто дурак, — добавил второй.
— Посмотрите только на его блаженную башку, — хихикал третий.
У паренька и вправду был нелепый вид: он вечно как будто витал в облаках и с недоумением озирался по сторонам.
Какое-то время Антельм за ним наблюдал. Однажды он попросил мальчишку отвести его к родителям: те трудились рядом с фермой, уже покрасневшей в лучах закатного солнца. Стены потихоньку отпускали накопившуюся за день жару. Антельм сообщил паре, что хотел бы поговорить об их сыне.
— Эрнес? Чего еще он учудил? Не злитесь на него, месье, сами понимаете, он у нас наполовину блаженный. Если он что-то сломал, мы заплатим.
За незваным гостем закрепилась репутация шарлатана. Соседи разное болтали. В его глазах, двух сияющих сферах в глубоких орбитах, мерцало безумие — кто знает, возможно, из самих глубин преисподней? Тогда лучше не злить месье. Еще поговаривали, будто господин пишет книги, но разве у писателей бывают такие руки: бледные, тощие, со странными отметинами, тонкими пальцами и неизменной землей под ногтями?
Антельм успокоил родителей.
— Нет-нет, — сказал он, — ваш Эрнест — хороший мальчик.
— Что верно, то верно, в нем нет и капли злобы, именно поэтому мы все к нему так привязались несмотря ни на что, — затараторила мать Эрнеста. — Но школьный учитель говорит, будто мальчуган ничего не понимает. В том нет его вины, понимаете, мы сначала подумали, что он лентяй, стали бить, чтобы лучше старался, но ничего не вышло. Теперь мы оставили его в покое, потому что учитель сказал — ничем тут не поможешь.
— На днях я поеду в город и возьму Эрнеста с собой, — продолжил Антельм. — А когда привезу обратно, вы не узнаете сына.
И Антельм сдержал слово.
— Мальчик мой, — обратился он к Эрнесту, — ты умеешь считать?
— До ста и даже больше, — сказал паренек.
Мальчишка отошел на пару шагов, и Антельм попросил ответить, сколько пальцев на руке он показывает. Эрнест не ошибся. С четырех шагов он уже сомневался. С шести — отвечал наугад и превращался в идиота.
В городе работал офтальмолог, который мастерил прекрасные очки для буржуа: пенсне, лорнеты и даже монокли. В корзине лежали десятки пар очков, чьи хозяева либо умерли, либо отказались от товара за ненадобностью. Антельм терпеливо просил Эрнеста примерять одну за другой, прикрывая то левый глаз, то правый. Когда казалось, что подходящие очки нашлись, мальчик должен был прочесть буквы с таблицы на стене. После этого нехитрого упражнения энтомолог купил за бесценок две пары и соорудил из них одну для ребенка, которого одолевала не глупость, а сильная близорукость.
Через несколько дней Антельм вернулся к родителям Эрнеста и вручил им очки:
— Отправьте сына в школу вот с этим, думаю, там все убедятся, что он вовсе не идиот.
Мальчик исполнился невероятным благоговением перед ученым. Конечно, нацепив на нос огромные круглые стекла в тяжелой черной оправе, выглядел Эрнест нелепо. Глаза в очках казались меньше, но это заметили только окружающие: сам мальчуган наконец-то отчетливо видел. И школьный учитель его хвалил. Довольно часто.
Остальные все равно смеялись над пареньком и прозвали его Слепнем, но это звучало все равно лучше, чем Идиот, Пустой котелок или Скотина. Эрнест больше ни о чем не беспокоился, а кличка его вполне устраивала.
Антельм гордился тем, что сделал, пусть это было очень просто и лишний раз доказало, насколько легко возвысить умы крестьян, добавив лишь толику науки. Однако энтомологу не хватало времени: он старел, а наблюдения и анализ казались все такими же обширными, как когда он только начал ими заниматься. Он тоже не обращался к Эрнесту иначе как Слепень, однако произносил это прозвище с какой-то нежностью, — услышав кличку из его уст, мальчишка сиял.
У местных ребят нашелся титул и для Антельма. Он об этом знал. Энтомолог посмеялся про себя и даже, казалось, обрадовался такому имени. Только
