Между Бродвеем и Пятой авеню - Ирина Николаевна Полянская
Мать в первые три года после его смерти все порывалась уехать к себе на родину, к сестре, проживающей в родительском доме в Борисполе, неподалеку от Киева, но ее отговорили. Да и слишком многое уже привязывало ее к этому городу — могила мужа, работа, друзья и коллеги.
Базар еще только протирал глаза. Пришли самые опытные покупатели, приехали самые расторопные продавцы — они знали, что сейчас можно хорошо поторговаться, поскольку хозяйкам еще надо успеть на работу.
Коля пробежался вдоль прилавков, взял всякой мелочи на борщ, сходил в молочный павильон за творогом, купил два граната и несколько красивых яблок — все это не торгуясь, с видом богатого молодого человека. «И перед кем я так выставляюсь, — подумал он про себя, — ведь случайные, совершенно незнакомые люди, что мне до их мнения? Неужели не видно, что я за птица, неужели они не замечают, как падает у меня сердце, когда они называют цену?» Сердце падает, а пальцы забираются в кошелек, а в кошельке последняя десятка, закрученная в трубочку, отложенная про запас. Да, надо устраиваться почтальоном и разносить телеграммы. Нужно сделать так, чтобы мать об этом не сразу узнала. Он будет потихоньку вкладывать в ее кошелек заработанные деньги: она никогда не помнит, сколько лежит в кошельке, и провести ее будет несложно. «Завтра же пойду на почту», — решил Коля.
На обратном пути он сам с собой спорил — это вошло у него в привычку, после того, как мать впервые попала в больницу. Он вступил в тот возраст, когда человек начинает осознавать самого себя и сравнивать себя с другими. Коля сравнивал не в свою пользу. Он думал: «Вот стоят на базаре мои ровесники, помогают родителям продавать помидоры... Быть может, они прочли меньше книг, чем я, но знают о жизни наверняка больше моего, иначе откуда у них это спокойствие в лицах, уверенность в жестах, независимость в интонациях? Настоящие уже люди, самостоятельные. А я какой — ненастоящий, что ли?..»
Полгода назад, весной у них в школе проходила дискуссия на тему: «Какими качествами должен обладать настоящий человек». Такого успеха не ожидала и сама классная руководительница, большая любительница внеклассных занятий и всяких диспутов. Вначале класс хихикал, от самой плоской остроты взрывался здоровым хохотом, приветствуя дуновение жизни в вялой атмосфере дискуссии. Галина Ивановна нервно усмехалась и вела свое: «Ну вот ты, Тихомиров, скажи, что думаешь? Громче, мы не слышим. На переменах у тебя такой звонкий голос прорезывается, аж в ушах звенит, а тут что же?.. А ты что отмалчиваешься, Черемина?» Коля не таясь читал в «Науке и жизни» статью о радиопеленгации. Лана, наслаждаясь в душе беспомощностью классной, ткнула его в бок пальцем:
— Пиф-паф. Лучше б на час раньше отпустила, зануда — детям нужен свежий воздух.
— А ты, Зимина, что думаешь? Ну-ка выскажи свое мнение, ведь оно у тебя есть, не так ли?..
Лана приподнялась так устало, точно высвобождалась из невидимых оков, и уставила свои большие глаза на учительницу.
— Лично я, Галина Ивановна, — кротким голосом сказала она, — думаю, «что в человеке все должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и одежда...»
— И зарплата, — подсказали ей сзади.
Класс довольно захихикал.
— Это чужое мнение, а я спрашиваю твое собственное.
— Мама говорит, — тем же голоском продолжала Лана, потупившись, — что мне еще рано носить туфли на высоком каблуке. А уж собственное мнение иметь — и подавно!
Эта шутка повлекла за собой бурю. Особенно взъярились девочки, не любившие Лану, у которой вообще был дар плодить вокруг себя недоброжелателей. Спорили, как это бывает часто, ни о чем, потому что никаких таких заветных мыслей эти головы еще не успели выносить, но язык уже был достаточно острым и бойким, что особенно ценилось сверстниками, язык на добрую милю опережал ум, спорили, лишь бы себя выкрикнуть.
«Митрополиты Введенские и наркомы Луначарские...» — иронически подытожил Коля, рассказывая все это матери. Ему было интересно ее мнение относительно настоящего человека. Людмила Васильевна всегда внимательно выслушивала Колю, положив себе за правило в эти минуты даже руки ничем не занимать, чтобы не отвлекаться.
— К чему же вы пришли?
Коля, довольный тем, что так по-взрослому все это изложил, сказал:
— Пришли к тому, что в нашем девятом «В» нет ни одного настоящего человека, все поддельные. Но крик стоял ужасный. Разыгралось сине море в рукомойнике.
Он не ждал изъявлений восторга от сдержанной матери, но хотя бы на одобрительную улыбку мог рассчитывать за свой красочный рассказ... Людмила Васильевна молча поднялась и ушла в спальню. Тут Коля почувствовал, как все его перья полиняли и попадали на пол, он стоит ощипанный и ежится от прохлады. Но что именно ей не понравилось в его рассказе? Коля в растерянности взялся за веник, потом отшвырнул его и толкнул дверь комнаты.
Людмила Васильевна как ни в чем не бывало протирала тряпкой флакончики у своего трельяжа.
— Ну, в чем дело? — потерял терпение Коля. — Что я такого сказал? То есть что я не так сделал? Надо было выступить как все, что ли?
Мать посмотрела на него в зеркало и отложила тряпку. Сдержанность слетела с нее, глаза ее гневно сузились.
— Выступать или нет — твое дело, а вот тон превосходства, с которым ты все это изложил, не делает тебе чести. Поверь мне, бесплодное дело считать себя умнее других. Так только дурак может думать или оборотистый хам. Тебя, наверное, интересует, что я думаю о настоящем человеке? А вот что — настоящий всегда должен уважать других и себя. Отец твой был такого же мнения. Все, аудиенция окончена.
Жестокая отповедь, но Коля и сам временами сознавал, что его иногда следует щелкнуть по носу. Во всяком случае от
