Собрание сочинений в десяти томах. Том 6 - Юзеф Игнаций Крашевский
В нем виден был, хоть и обедневший, но все же богатых предков потомок. Он возбуждал к себе почтение, неразлучное, правда, с сожалением; а злые люди, зная его слабость, часто пользовались ей. Гордый от природы, он никогда не давал милостыни по своему состоянию, и вменял себе в обязанность сыпать ее великодушно, хотя нельзя сказать, чтобы сердце его не принимало в этом участия, — потому, что он был добр и сострадателен. Бедность свою он закрывал и замазывал сколько был в силах, потому что, нося столь славное имя, стыдился ее, как нельзя больше; но так как ему все-таки было нечем скрасить свою голь, то он употреблял в дело свою гордость, которою покрывался, как золотою мантией. Надо было видеть, как он в своем вытертом кунтуше ехал в костел парою хромых и кривых кляч, пойманных на лугу и впряженных веревками и лыками в разбитую таратайку; можно было подумать, что едет магнат в позолоченной коляске — так высоко и величаво возносил он чело свое. А когда он входил в костел и подвигался вперед к первой скамье, едва удостаивая взглядом прочих прихожан, то даже злобный Вихула давал ему дорогу.
Сама ее мосць {Ее милость.} Кунигунда, урожденная Плецкая, выросшая в соседстве и знавшая по преданию о знатности рода Секиринских, считала необыкновенным счастьем, что, выйдя за пана Лонгина, носила это имя и взирала на мужа, как на некое высшее существо. Она брала на себя все тягости в жизни и предоставляла ему самое приятное. Заботы о здоровье, доходах, выгодах, спокойствии безценного Лонгина наполняли все ее время. Тихая, набожная, робкая, преданная, она дрожала при малейшем знаке его нетерпения и считала величайшим счастьем, если ему было угодно подарить ее улыбкою или подольше поговорить с нею. Она в тишине боролась с бедностью, отказывая себе во всем, работая, промышляя, — но к чему все это служило, когда плоды ее тяжких трудов уничтожались одним приемом гостей! Она не роптала, видя растраченным то, что она собирала с долгими хлопотами, но с ангельским терпением начинала хлопотать снова.
Между тем жизнь в Секиринцах становилась с каждым днем труднее. Вихула, которого скарбникович не хотел поставить на одной доске с собою, пылая мщением, с каждым часом надоедал более соседу, с каждым днем изобретал новые козни, и тем успешнее приводил их в исполнение, что земля его была отделена от земли Секиринских только межею.
Секиринский защищался от него с некоторым презрением, как будто от назойливой мухи или пискливого комара, которые не стоят и досады. Это величие души всего больше выводило из терпения шляхтича; он сжимал кулаки, топал ногами и клялся, что сбавит гордости соседу, хоть бы пришлось самому пойти по миру или сидеть в остроге. Это значило, что он не боится ни издержек, ни личной ответственности.
Скарбникович на эти угрозы, передаваемые ему приближенными, отвечал гордым молчание. Сколько раз приходский священник, почтенный старец, желавший жить с обоими в мире, пытался примирить между собою соседей. Напрасно. Вихула без обиняков отвечал: «Знать не хочу я того голыша». А Секиринский самым холодным тоном говорил: «Я не сержусь на него, но дружить с ним не хочу».
И на другой день пойманные в пшенице гуси Вихулы висели на высоких жердях, а откормленный боров пани Кунигунды, пойманный, видно, на улице, лежал убитый над дорогою возле проса. Наконец, завязалась грязная и скучная тяжба.
Вихула, отец которого нажился, служа у какого-то богатого пана, зажиточный, деятельный, скупой, болтливый, недалекого ума, но ловкий в мелких делах житейских, стоил многих слез пани Секиринской. Она рада была бы от всей души примириться, но смела ли она предложить это мужу? «Он знает лучше, что делает, — говорила она, — и неужели должен поклоняться и уступить ничтожному шляхтичу». Итак, играя в ту же игру, она, со своей стороны, не уступала места жене Вихулы ни на процессии, ни в костеле, ни при встрече у соседей и, будучи самой кроткой женщиной, должна была, в угоду мужу, поднимать нос кверху.
В таком положении и были дела, когда Бог дал пану Секиринскому сына, к великой радости отца, который боялся, чтобы с ним не прервался славный род его, и молился всем чудотворным образам о ниспослании ему наследника, несмотря на то, что этот наследник мог не получить по его смерти ничего, кроме бедности и горя.
Сколько радости было в Секиринке! Сама пани, беспрестанно молившаяся об исполнении пламенного желания мужа, так была поражена своим счастьем, что занемогла. А скарбникович бегал, как сумасшедший по пустым комнатам и повторял самому себе, портретам и шатающимся столам: «Сын, слава Богу! Сын!» И тут же определил, не соображаясь с карманом и кладовою, о которых всего реже он думал, праздновать пышными крестинами явление на свет потомка древнего рода. Он бы желал созвать к себе все Дворянство на несколько миль кругом, но этому ясно препятствовал пустой кошелек, ничтожные домашние запасы и жалкое состояние погреба; а кредита он давно уже не имел ни у кого, при всей своей учтивости и красноречии. Все знали, что в случае его смерти, имения его не хватит на уплату долгов. Это, однако же, не удержало его от великих приготовлений и приглашения всех знакомых на крестины.
Кунуся (так звал он жену) плакала, лежа в постели, при мысли о разорении, предстоящем ее хозяйству от этих великолепных крестин, но, как всегда, не смела противиться воле своего мужа.
Приходский священник, узнав о радостном событии в семействе Секиринских, поспешил к нему тотчас, надеясь воспользоваться случаем для примирения его с Вихулою. Вихула на эту пору стоял в воротах своего дома, опершись спиной о столб, засунув руки за пояс, заложа ногу на ногу и беспечно посвистывая. В таком занятии он привык проводить целые дни. Нельзя было
