Записка - Ольга Андреевна Муравьева
Ей предлагали сделать аборт. Потом предлагали оставить ребёнка в роддоме. Она не согласилась. Жалела ли она об этом сейчас? Если и жалела, то никогда бы не призналась в этом никому, даже себе самой. Она всегда знала, что сильная, всегда умела справляться с трудностями, она не привыкла отступать, не привыкла сдаваться. И сейчас, когда её сына хотят записать в идиоты, она тоже не отступит. Как ей сказала завуч в школе? «Зачем вы мучаете себя и ребёнка?» Но разве она мучает? Она просто хочет, чтобы он был счастлив, чтобы у него было будущее. Сдаться? Получить справку и наблюдать, как он деградирует, потому что не нужно уже ни к чему стремиться? Нет. Не для этого она столько лет боролась, столько сил и денег потратила на врачей, целителей, психотерапевтов, логопедов… Припадки у Богдана сейчас стали очень редкими и не такими сильными, а возможно, когда-то они пропадут совсем. И она вытянет его, он будет как все дети, закончит школу, поступит в университет… Иначе зачем было всё это?
Ирина оглянулась: на заднем сиденье в детском кресле, как принцесса на троне восседала Соня, одетая вся в кремово-розовое в тон с маминым нарядом, а рядом с ней уютно устроился среди подушек Богдан. Он смотрел в окно на проплывающий мимо пейзаж и рассказывал что-то — то ли сестре, то ли себе самому. Ирина вынырнула из глубины своих мыслей и прислушалась. Сын говорил что-то про котиков, которых он видел вчера, когда они были в гостях у друзей семьи. И как всегда, говоря увлеченно, он просто захлёбывался слюной.
— Тот, что серый…он большо-о-ой…такой огромный…смотрит вот так. Я его хотел погладить. Он кусается. Не больно. Но если кот царапает, это больно будет, царапины вот такие будут. Наш кот царапается…. Я его хочу на руках подержать, а он когти — вот так… А второй у них рыжий. Серый первый, рыжий поменьше. Может, это кошка. Глаза зелёные. Она не кусается. Наш тоже не кусается. Но ест много. Прямо вот он ест, ест всё время… Ему дашь, он вот так… раз. И снова мяучит… А у них…
Ирина не выдержала:
— Богдан! Прекрати! Ты можешь нормально объяснять? Как я тебя учила? Сначала подумай, что ты хочешь сказать, а потом уже говори…
Богдан, умолкнув, во все глаза смотрел на мать, но скоро его серый взгляд снова уплыл.
— А давайте-ка музыку включим! — весело предложил Андрей. — Что будем слушать? Радио Европа плюс? Радио Дача? Или диск какой-нибудь поставить?
— Радио Дача, папочка! — закричала принцесса из детского авто-трона.
— А мы купим сегодня, что ты обещала? — Богдан нетерпеливо заёрзал среди подушек.
— Разумеется, нет. Я обещала при условии, что ты сдашь математику. Но ты не сдал. Двойка в четверти. Ни о каких подарках и речи быть не может. Нужно больше стараться, сынок.
— Я стараюсь. Я просто не могу.
— Ты можешь. Ты всё можешь, сынок.
— Я думаю, раз двойка всё равно уже стоит, то можно и купить обещанное! — вмешался Андрей.
— Нет, в понедельник он снова пойдет к учителю, — возразила Ирина. — Она взял задания, которые нужно прорешать с репетитором, и потом она даст аналогичное.
— Что такое «ана-логич-ное»? — Богдан высоко поднял брови и приоткрыл рот.
— Это значит — почти такое же.
— Н-е-ет… Такое же она не даёт… Всегда всё разное.
— Это тебе так кажется, что разное! — смеясь, отозвался Андрей. — Потому что ты гуманитарий!
— Что такое «гума-нитарий»? — брови Богдана снова поползли вверх.
— Человек, которому не даются точные науки, — объяснил отчим, кладя левую руку на колено жены. — Так что ты, брат, за математику особо не переживай. Не твоё это.
— Андрей, ну зачем ты такое говоришь! — с упрёком посмотрела на него Ирина.
Но супруг уже не ответил ей и стал, дурачась, громко подпевать Стасу Михайлову, распинающемуся на Радио Дача.
***
Зеркальный лабиринт. Длинные-предлинные коридоры, и со всех сторон — твои отражения. Смотрят большими серыми глазами, кривляются. Поворот, ещё поворот. Тупик. Снова назад. Снова отражения — справа, слева, над головой… Пол скользкий, и вдруг он перестает быть ровным, и начинает уходить круто вверх. Лестница. Ступеньки скользкие. На них — лёд! Ночью все лужи замёрзли, и эта лестница тоже обледенела. Наверное, её кто-то полил водой. А, нет! Это уборщица мыла лестницу, и не вытерла её насухо. Уборщица кричит на детей, когда они бегают по мокрому. А теперь не мокро. Теперь скользко. И ступеньки — вверх, вверх, вверх, и даже не видно, где они заканчиваются. Стены с двух сторон тоже ледяные. Или нет. Зеркальные. Из отражения смотрят большие серые глаза. Надо подняться на самый верх. Скользко. Ноги соскальзывают. Надо встать на четвереньки. Вот, так удобнее. Одна ступенька, две. Третья. Соскользнул. Держаться руками за стены? Вот, так лучше. Пол снова ровный. А стена холодная. Лёд. Коридор. Поворот, поворот. Тупик. Из зеркала снова смотрит лицо, но другое… Синие-синие глаза с длинными ресницами. На груди серебряная брошка. Протягивает руку из зеркала, указывает длинным пальцем: «Нет. Неверно. Думай. Исправляй». Куда же? Назад? А потом? Отражение в зеркале идёт рядом. Не смотри, не смотри туда. Смотри вперёд. Но голова сама собой поворачивается и напротив — снова синие-синие глаза. «Нет. Думай». Он думает, думает изо всех сил. Больно в глазах. «Ты сможешь. Надо больше стараться. Ты сможешь», — синие глаза становятся светлее, они теперь небесно-голубые, вокруг — белокурые локоны, бледно-розовый шарф на плечах. «О подарках не может быть и речи. Ты снова не сдал». Что ему нужно сдать? Поворот, еще поворот. Снова тупик. Из зеркала смотрят зелёные кошачьи глаза. Это кошка соседская. Открывает рот. Ну и зубы у неё! Но она не кусается. «Мау! Как я тебя учила? Мау! Сначала подумай, потом говори». «Думай. Исправляй»
