Нам здесь не место - Дженни Торрес Санчес
— Дикость какая-то, скажи? — подает голос Чико. — У Крошки будет ребенок!
Я подобрал на дороге камень и зашвырнул его подальше. Упав на землю, он взметнул облако пыли. Да, это дикость. И конечно, Крошка должна бы рожать в больнице. Нельзя было ждать так долго и дотягивать до того момента, когда она уже не сможет ходить и mua Лусии придется в панике взывать к помощи Марии, Иосифа и моей мамы.
Впереди я вижу донью Агостину, которая спешит к дому Крошки, и мне становится чуть легче: эта старушка работала акушеркой, когда была помоложе. Может, все еще обойдется и Крошка будет в порядке, пусть даже у нее уже несколько месяцев совсем потерянный вид.
Дело в том, что Крошка, похоже, так долго тянула, потому что вообще не хотела этого ребенка. Она отказывалась признавать его существование. Не говорила о нем. Ничего для него не делала. Думаю, какая-то ее часть считала, что, если игнорировать беременность, та как-нибудь рассосется. Из-за этого я жалел Крошку сильнее, чем когда-либо, сильнее, чем когда ушел ее отец. И даже сильнее, чем когда он так и не вернулся.
Не думаю, что Крошка вообще собиралась сообщать mua Лусии, маме, Чико или мне о своей беременности. Интересно, если бы мы не узнали о ней случайно, что делала бы Крошка, когда пришло время рожать? Может, закрылась бы с вечера у себя в комнате, а наутро вышла, держа младенца на сгибе одной руки, по-прежнему отказываясь признавать, что он есть, и пропуская мимо ушей все обращенные к ней вопросы?
Мы узнали о ее беременности лишь потому, что несколько месяцев назад она выпала из белого автобуса, который ездит к открытому рынку в центре нашего города, и, окровавленная, попала в клинику с переломами и синяками. Мы с мамой добрались туда как раз вовремя, чтобы услышать, как Крошка пытается объяснить доктору, что же произошло.
Она бормотала про жару и тесноту в автобусе: мол, у нее закружилась голова, кто-то толкнул ее — ну она и выпустила поручень. Вот и всё, настаивала Крошка. Именно так она и вывалилась на все эти камни из открытого автобуса, как раз когда он начал спускаться с самого высокого холма нашего баррио.
Врач объяснил нам и mua, что такие вещи порой случаются, что беременные сплошь и рядом страдают головокружениями, особенно в толпе, но тревожиться не о чем: с ребеночком все в порядке. Он сказал все это будничным тоном, возясь со сломанной рукой Крошки и обрабатывая ее ссадины.
Mua и мама ахнули, а Крошка уставилась в потолок.
— Un bebe? Ребенок?.. — прошептала mua.
А потом в кабинете стало тихо, лишь из соседней комнаты доносилось старческое кряхтенье, да в коридоре, где ждали своей очереди пациенты, стонала какая-то женщина.
— Пять месяцев? — продолжала вопрошать mua, когда они с мамой уселись пить кофе у нас в кухне. — Рего, соmо? Но как?! Прямо под нашей крышей. И кто отец?
Мама поглаживала mua по руке и старалась приободрить ее. Напомнила, что они не какие-нибудь замшелые старухи и какая разница, кто там отец.
— Должно быть, это была какая-то несчастная amor, Лусиа. Любовь, обстоятельства которой сложились так неудачно, что девочка хочет просто забыть этого парня. Не спрашивай ее о нем, пусть она сама тебе все расскажет, когда будет готова. Ах, бедняжка! — сказала мама. — Бедная Крошка! Давай-ка будем лучше думать о ребеночке. Вырастим его все вместе.
Мама добавила, что из нас с Чико получатся отличные muo[5]. А она и mua Лусиа будут этому малышу бабушками. И ребеночек не станет ни в чем нуждаться. Она повторяла это снова и снова, пока то, что сперва показалось mua Лусии катастрофой, не стало наконец поводом для радости.
За все это время Крошка не проронила ни слова.
Вскоре мама и mua Лусиа, лучшие подружки с самого детства, уже со счастливыми улыбками покупали вещички для младенца. Они починили старую плетеную кроватку. И все время повторяли, что этот малыш — просто дар небес.
Но их радость не была заразительной. Она не перекинулась на Крошку, которая отказывалась присоединяться к спорам mua Лусии и мамы и не добавила ни единого имени к длинному списку, который они составили.
Шли месяцы, и, если бы не громадный живот Крошки, из-за которого ее прозвище перестало ей подходить, никто бы не поверил, что она ждет ребенка. Она не страдала от неизбежных в ее положении, как уверяли мама и mua Лусия, жажды, изжоги и тошноты.
Крошка ни разу даже не поморщилась от той тяжести, которую вынуждены были носить ее распухшие ноги. И только когда мы с ней сидели в патио, куда из кухонного окна долетали обрывки очередного разговора о младенце, что вели mua и мама, я наконец заметил в названой кузине признаки того, что она осознает происходящее.
— Мы такие маленькие, Пульга, — сказала она мне. — Этот мир хочет, чтобы мы были маленькими. Всегда. Мы ничего для него не значим. — Она подалась вперед, и мне на миг показалось, что она вот-вот упадет.
— Не-е, все с нами нормально, Крошка. И все будет о’кей, вот увидишь, — ответил я, толкая ее в плечо и протягивая свою кока-колу.
Она сидела, положив на выпиравший живот сломанную руку, худую и незагорелую, и смотрела на улицу. Взгляд ее тусклых глаз был устремлен в никуда, а фигура выражала бесконечную покорность судьбе. Все мои доводы показались пустой ложью.
— Что значит твое прозвище? — неожиданно спросила она.
Я посмотрел на газировку в своей руке, на красно-белый логотип. Крошка знала, что мое прозвище значит «блоха». Все это знали. И ей, как и мне, было известно, откуда оно взялось.
— Мы — маленькие люди, — снова сказала Крошка. — И имена у нас маленькие, и значит, нас ждут маленькие жизни. — Казалось, что она в каком-то трансе. — Только их нам и позволено прожить, только этого мир от нас и хочет. Но иногда он не дает нам даже этого. Даже этого! Мир просто хочет нас сломать.
Мне хотелось сказать, что она ошибается, что мы, конечно же, имеем значение. Но Крошка говорила
