Я еще не видела мир - Росква Коритзински
— А, ты уже тут?
Дочь, двадцати девяти лет от роду, коротко кивнула и как-то сникла. Вот так бывает с детьми: стоит им переступить порог родительского дома, и весь блеск внешнего мира остается за дверью.
Ужин они приготовили вместе. Точнее, готовила дочь, а мать сидела за кухонным столом, составляя компанию / наблюдая / ожидая чуда. И только под самый конец трапезы сообщила о щенках. Дочь замерла, не донеся вилку до рта.
— Но, — спросила она, когда мать подробно рассказала о случившемся, — кому понадобилось красть семерых щенков?
Мать резко отодвинула тарелку и скрестила руки на груди. Ее зрачки медленно скользнули справа налево.
— Люди на все способны.
Дочь уставилась в стол. Одна-единственная простая фраза, а кажется, будто вызвали на дуэль, которая может закончиться смертельным исходом. (Но фраза вовсе не проста! Ею человека списывают со счета с той же легкостью, с какой погоду называют плохой! Ей хотелось закричать от злости.) Возможно, мать и права. Люди на многое способны. Но украсть семерых щенков? В голове не укладывается. Куда еще они могли подеваться? Конечно, их могла съесть сука, животные так делают, а мать просто не хочет в это поверить. Некоторые видят в животных только хорошее, а в людях — только плохое, приписывают любимцам ангельскую кротость, а в людях, за редким исключением, усматривают звериную сущность. Такой взгляд на вещи всегда раздражал дочь. Плохо относясь к представителям собственного вида, ты высокомерно отделяешься от него и как бы переходишь в клан животных. Как редкое исключение.
* * *
Из корзины с грязным бельем в ванной свешивалась дочкина белая блузка. Мать, чистившая зубы, видела блузку в зеркале и не могла оторвать от нее глаз. Потом подняла перед собой на вытянутых руках. С внутренней стороны белого воротничка тянулась желтая полоска. Когда-то, задолго до рождения дочери, мать жила на юге Испании; однажды утром она проснулась от непогоды. Через щелку в шторах проглядывало неестественно желтушное небо. Прогремел гром, и по цементному полу на заднем дворе забарабанили капли дождя. Под этот шум в этом желтом освещении она на часок снова задремала. Проснувшись, вышла на просторный балкон; накануне вечером она развесила там выстиранное белье. Теперь белые простыни и наволочки покрылись желтыми пятнами; она сняла их с веревки, снова постирала, и белье опять стало белым; она не понимала, откуда взялись пятна. Позже она услышала, что это был песок из пустыни: иногда буря поднимает песок в Африке, несет его через море, и в конце концов он оказывается в этом городе и покрывает желтой пеленой стекла автомобилей, мостовую и постиранное белье.
Она поднесла блузку к лицу, понюхала ткань. Когда-то дочь ассоциировалась у нее главным образом с телесным — использованными подгузниками, грязными слюнявчиками, обсосанными тряпичными игрушками, но теперь телесного не осталось совсем, дитя стало похоже на фотографию или на мраморную статую, холодную и без запаха. Желтый след — от косметики? от пота? — являл собой почти невероятное зрелище; мать с нежностью провела по нему кончиком пальца.
Дочь перевела взгляд на потолок: все те же трещины. Поворочалась. Что она здесь делает? Других дел полно, и она вполне справляется со всем сама. Наверное, как раз поэтому —
Дочь закрыла глаза. Вот оно. Она явилась домой прежде всего потому, что счастлива. Счастье вело себя предательски, оно всегда вызывало в ней страстное желание вернуться, сорвать покровы со всего, от чего она когда-то уехала, и впустить свет. Раз за разом, исполненная счастливого самоуверенного прекраснодушия, она устремлялась в родные пенаты, чтобы поделиться счастьем с матерью. Но нуждалась ли в этом мать? Наверное, это больше было нужно ей самой. Она хотела показать матери, что любит ее. Но вышло так, как случается, когда человек, высмотрев кого-нибудь в толпе, скажет: вот ты-то мне и нужен. Она думала, что мать втайне корит ее, но ведь в том, что именно этот маленький сперматозоид выиграл гонку, не было ни вины, ни заслуги дочери. Возможно, всем родителям трудно принять один и тот же факт: дети не выбирают их за непревзойденные личностные качества или обаяние, и, несомненно, это неприятие отчасти вызвано глубоко запрятанным подозрением, что, имей ребенок возможность выбирать, оказался бы в другом месте. Остальное в жизни — своего рода детективное расследование, где никому из участников так и не удается выяснить, что лучше — развеять это подозрение или подтвердить его.
Когда мать снова спустилась на первый этаж, дочь спала на диване, приоткрыв рот. Ее ноутбук стоял на столе, экран светился. С таким же стыдом, как много лет назад, читая дневник дочери, она, близоруко прищурившись, заглянула в открытый документ. Мать не знала, что именно надеялась найти, но содержание ее разочаровало. Это была глава диссертации, над которой работала дочь. Мать гордилась своим ребенком, но в то же время вся эта писанина о политике и истории, войнах и конфликтах вызывала тревогу. Когда дочь в детстве ловили на очередной мелкой провинности и требовали объяснений, она всегда молча, широко распахнув печальные глаза, показывала на собственное тело. Как будто оно само по себе могло служить объяснением.
Повзрослев и столкнувшись с драмой реального мира, дочь, напротив, прибегала к помощи языка, терпеливо стараясь найти то единственное слово, которое выявит скрытое, все объяснит и изменит.
Мать не знала, почему диссертация дочери портит ей настроение, но это было так. По телевизору беспрестанно показывали репортажи о мятежниках, разрушающих святыни и сжигающих города, о бегущих по улицам детях с залитыми кровью лицами, и ей тоже хотелось что-нибудь сказать или заплакать, но она не плакала. Страдание представлялось ей раскаленной массой, к которой невозможно приблизиться, не ослепнув или не сгорев. При виде жестокости она щурилась. Щурилась от света, на лбу проступала одна-единственная морщинка, она-то и выражала ужас.
Этой ночью им обеим снилось, что щенки нашлись. Продравшись сквозь густую чащу, мать
