Три&ада обреченных - Лика Янич
Но больше всего соплеменников бесили строки, которые Человек чертил на мокром песке. И прочитать-то их толком нельзя, поскольку написаны они у самого краешка прибоя – так, чтобы алчные волны снова и снова слизывали новорождённые слова. И смысла в них никакого, бредятина заумная. Понятно, что самые бдительные граждане успевали-таки увидеть нацарапанные Человеком каракули. Вдруг он злых духов вызывает или оставляет послания неведомому, но от этого не менее грозному врагу, да и Бессмертному Вождю и Великому Жрецу надо что-то докладывать. Элементов подрывной деятельности в сих писаниях обнаружено не было, но весь народ, не совещаясь, единогласно решил – если боги дали тебе способности черкать словеса, то надо использовать этот сомнительный дар на пользу себе, а главное, обществу. Ты не просто должен – обязан! – воспевать Бессмертного Вождя и Великого Жреца, вырубать на скалах красочные описания побед и достижений родного племени, ну, или, по крайней мере, развлекать почтенную публику мелодичными песнопениями об особенностях полового влечения и брачных игр. Но не пачкать же песок без толку и не переводить бесконечно палочки – а вдруг они еще пригодятся!
Человека удивляло внимание окружающих к его скромной персоне. Легенды и мифы, роившиеся вокруг его тихого существования, не имели ничего общего с действительностью, и он искренне недоумевал: разве нельзя спросить у него? – он не собирался никого обманывать или что-то скрывать. Ещё больше его смущала плохо сдерживаемая ненависть, которую питали к нему некоторые из аборигенов. Он не замечал за собой особенных грехов, а тот единственный, кому он время от времени причинял вред – являлся им самим. Тем более эта крайняя степень неприязни по отношению к нему казалась странной, что питавшие её были ему почти незнакомы – Человек не помнил их имён и никогда о них не думал. Если бы кто-то озвучил мысль, что ему элементарно завидуют – Человек бы не поверил. Во-первых, он сам был напрочь лишён данного чувства, не понимал, что это такое, а во-вторых – чему там завидовать?! Он считал, что в его дурацкой запущенной судьбе нет даже намёка на то, чтоб кто-то мечтал оказаться на его месте.
В общем, жизнь Человека нельзя было бы назвать ни слишком трудной, ни слишком горестной, если бы, чем дальше – тем больше, он не чувствовал отчаянное беспросветное одиночество.
По молодости состояние это не казалось ему страшным или тотальным – наоборот, иногда он считал его благим и приятным. Когда ему совсем осточертевали окружающие со своей тупостью и самоуверенностью, он мечтал совершить какое-нибудь злодеяние. Тогда соплеменники заперли бы его в одинокой хижине в глухих джунглях на много-много лун, и он бы имел счастье их лицезреть только в моменты, когда ему доставляли бы еду – раз в несколько дней. Ещё можно было пойти в ученики к жрецу и просидеть несколько лет на единственной на Острове горе в посту и молитвах, попутно жечь жертвенные костры, исполнять ритуальные танцы, курить священные травы – короче, отрываться по-полной.
Но первый вариант его не устроил потому, что Человек не знал, какое злодеяние совершить, чтобы его упекли в одиночку, а не сожгли на костре или, что явно хуже, не скинули в вонючую яму, в которой гнили с десяток оступившихся бедолаг. Да и про злодеяния он рассуждал теоретически, не представляя, что стоит за этим мрачным понятием – он был добрым изнутри, обычаепослушным жителем Острова. А второй вариант был им отметён из-за патологической нелюбви к институту жречества – само это слово вызывало в нём глубокое отвращение и стойкое неприятие. Он по своей мерзости и скудоумию считал святых собеседников духов мошенниками и стяжателями и часто повторял духопротивные опасные фразы, типа: «Слово «жрец» происходит от слова «жрать» или «Здесь не капище, здесь не обманут».
Но в мечтах Человек часто оставался с собой наедине, вдалеке от настырных взоров и резких голосов – там, где он смог бы познать себя и мир и ступить на светлый путь совершенствования и гармонии. Одиночество было для него синонимом желанной свободы и творческого покоя. Среди строк, написанных им на песке, были и такие:
– Одиночество, ты как пророчество —
Всем виденьям нашепчешь названье,
И с тобой мне проникнуть захочется
В смысл молчанья и тайну признанья.
Одиночество, чувству отрочество,
Бесконечный призыв к единенью,
Отшлифуешь события дочиста,
Став для памяти верною тенью.
Одиночество, Ваше Высочество,
Наведи в размышленьях порядок,
Дай задуматься, сосредоточиться,
Позабыть хоть на миг тех, кто рядом…
Ну и далее такая же хренотень – хвала всё стирающим волнам!
Но пришло время, и это самое «высочество» подползло вплотную, уставилось гипнотическим взглядом Человеку в глаза – и захотелось ему выть и рычать как подраненный зверь. И напала на него тоска лютая, неотступная, ни уговорам, ни проклятиям не поддающаяся, сердце сковывающая, кровь высасывающая, душу выстужающая. Да разве мог представить Человек, когда грезил о нескольких днях одиночества, как о банане небесном, что страшной карой и ношей неподъёмной обрушится оно ему на плечи, пригнёт к песку, изломает и изувечит?!
А особенно невыносимым оно было оттого, что вокруг постоянно были люди, что даже спящим не мог он остаться один – обязательно рядом кто-то оказывался. Но ни во сне, ни наяву не с кем было ему поговорить. Столько хотелось выплеснуть ему наружу, высказать, объяснить – но знал, что никто не поймёт, и всё глубже прятал в себе горькие, несвоевременные и несвоепространственные мысли. И единственным собеседником, кому он мог довериться, стало его Одиночество.
И привык Человек к Одиночеству, как привыкают ко всему на свете, даже самому неприятному и неудобному – например, к тесной обуви (с этим ему повезло – блага цивилизации не дошли до Острова, и там ходили босиком). Никто не мешал ему уйти куда подальше в джунгли и жить там тихо-мирно, никого не видя и не слыша, общаясь только с водой и ветром, с деревьями да животными. Но Человеку лень было делать усилия и прилагать шаги – он с некоторых пор перестал верить в перемены к лучшему, да и одичать окончательно не особенно улыбалось.
