Подражание уставшему - Алексей Летуновский
Однажды Иван пригласил к себе домой семью интеллигентов. Ну, как интеллигентов. Так, людей, которые вместо «дурак» говорят всегда «дурачок». Короче, интеллигентов легко споить, а пока они спят или еще хуже – разгадывают кроссворды, Иван мог бы сходить к ним домой и обгадить все от персидских ковров до радио «Интеллигент ФМ».
Но, увы, не получилось. Этим днем Иван не кушал, и поэтому, спустив штаны и расположив орудие перпендикуляром к персидскому ковру, Иван не смог. Просто напросто не смог. Он оставался в доме интеллигентов до утра, но выдавить хоть что-то из себя не получилось.
Оно и понятно – Иван был профессионалом по подъездам, а персидские ковры в домах интеллигентов были ему чужды.
Интеллигенты полностью разгадали б тот вечер кроссворд и выиграли черно-белый телевизор. А гадить в подъездах нехорошо, пусть уж Иван этим занимается, договорились?
Кефирное
Залезли на ёлку, спрыгнули с ёлки, убежали в лес вместе со стыренной гирляндой, задушили медведя, похоронил и медведя, сожгли медведя, нет медведя. Кончился лес – в руках есть спички. Спички детям не игрушки – выкинули спички. Нет больше леса.
Летел топор. Пролетел мимо. Никаких убийств на сегодня. Медведь? А с ним случился простой несчастный случай. Стойте, какой медведь?!
Топор летел и прилетел. Но вначале просил разрешения на посадку. Сел на пенек – съел пирожок. Пирожок с борщом. Свекла выпала на снег – прожгла земной шар насквозь.
По лесу бегали наркоманы, убили медведя. Стойте, какого медведя?! Не было медведей, топоров и спичек. Я ел кашу, я думал о том, о чем я думал. Я ел кашу. Кашу-малашу. А каша была приготовлена из топора медведем, который служит и до сих пор прислугой в фуфайке заболотской. Спички пошли на разжигание пирожка с борщом, в котором варилась кашка.
Но я бежал через лес, в моих руках была стыренная гирлянда, и я думал о том, о чем думал. А медведь лишь остановил меня и попросил закурить.
Мы с медведем бежали по лесу и ели кашку – малашку, мамашку, подмышку. Циркуль взлетал, валенки были надеты на мои босые ноги.
Топор летел, гирлянду объявили в федеральный розыск, а я размешивал кефир твердой как сталь ложкой.
Стулья
Мистер Варгас сидел напротив меня, бестолково почесывая затылок и читая мое резюме.
– Тут написано, что бы специалист по ломке стульев? Это что: шутка? – спросил он меня.
– Вообще-то: нет. У меня даже была своя контора.
– Что вы говорите, – он отложил резюме и показал мне свои тонкие очки, сдвинутые на переносицу. – А можно, поподробней?
– Конечно, было это летом 1994 года, я сломал свой первый стул. Помню его острые деревянные осколки, узорно разложившиеся по полу ресторана. Менеджер тогда взял меня за шкирку, добровольно донес до выхода и выпнул в Париж. Там-то я сломал сбой второй стул. На нем стоял мольберт с криво нарисованной Эйфелевой башней. Стул был дешевым, и художник мне пожал руку, за то, что я так красиво приземлился на его творение. Он сунул в подмышку картину, и, шевельнув усами, убежал карабкаться на нарисованную башню. Помню его силуэт, приближающийся к земле. Возгласы прохожих… Какой был день! Солнечно, самоубийственно! М-м!
Я замолчал и посмотрел в окно на улицу. Кирпичное здание на другой стороне было обыкновенным, но что меня порадовало и заставило гордиться, так это объявление «Ломаю стулья. Дорого».
Мистер Варгас прищурился и сделал запись в блокнот, как опытный психолог. – Продолжайте, – протянул он с уважением.
– Я основательно закрепился в Париже. Вначале ломал стулья как любитель, один за другим. С треском, с чувством, с расстановкой! А затем я встретил Бенджамина. Странный старикашка, я вам скажу! Очень странный. Заставлял меня в день ломать по тридцать, а то и по миллиону стульев! Но зато платил, кормил и спать укладывал. За это я его и уважал. А потом он помер. Как? Обычной смертью француза. Он съел топор. Я от злости сломал оставшиеся стулья в Париже, да так, что меня сразу повесили в газету на первую страницу. Помню сбою улыбающуюся мордашку и мой самый главный трофей – мою гордость – алюминиевый стул, согнутый в восьмерку. Он, кстати, и сейчас украшает мой гардероб. Показываюсь в нем по субботам, в кофейне.
– Я уважаю Вас, старина, – мистер Варгас стер со щек скупые розовые сопли.
– Я поехал во Флоренцию и по приезду, на вокзале, по заказу малышни, я сломал стул с золотой обшивкой из коллекции самого Хлапуччи!
– Хлапуччи! – удивился мистер Варгас, развел руки в стороны и похлопал мне.
Я поклонился сидя и продолжил.– Хлапуччи подошел ко мне, обнял и поцеловал в щеку. Отпечаток от его помады не смывался сорок два месяца! Во Флоренции я в тайне ломал стулья бизнесменов, чиновников, бомжей, выступал в театре, где показывал свои лучшие поломки. И тогда я понял! А не организовать ли мне дело?! Свое дело! Ну, знаете, все мечтают с самого детства что-то ломать, или нюхать… А мне это удалось! Я нашел спонсора, который мне построил двухсотэтажный небоскреб в виде стула. Я нанял китайцев, и мы принялись. Целыми партиями мы скупали стулья у стульепроизводящих заводов, и ломали, крушили, сжигали, растворяли, замораживали трахали, сбрасывали, топили.... Мистер Варгас упал с кресла, заливаясь голубыми слезами счастья. Наконец он поднялся, отряхнулся и воскликнул: – Здорово! Брависсимо! Я вас нанимаю на работу б «МойПолыДоБлеска Индастрис»! Добро пожаловать к нам, господин …
Циркуль. Полная гамма красок
Я выколю себе глаза. Возьму циркуль тремя потными пальцами, соображу из него балерину, и начну вводить иглу в свое мягкое глазное яблоко. Мягкие яблоки всегда протухшие, побитые, как и мои глаза. И будет дыра, и я осознаю, что сделал. Дыра будет сделана, и ничем ее уж точно нельзя будет замазать, замотать, залепить, заставить. Ее можно только скрыть, но не убрать. Никогда. Дыры в стенах лишь можно заложить кирпичом, сильно заштукатурить, но все равно вы будете знать о том, что в стене была дыра. Дыры в тканях можно зашить, но останется след. А с глазом ничего не поделаешь.
И я не увижу пейзажей, я не смогу их описать, я лишь буду руководствоваться простыми стандартами – трава зеленая, а люди нет. Я не буду видеть эти незеленые лица, так тщетно пытающиеся скрыть свои настоящие эмоции. Я не буду видеть себя, так пытающегося не скрывать эмоции через сокрытие эмоций. Я не буду видеть ничего.
А циркуль пригодится.
Он пригодится для того, что отпилить себе уши, чтобы проделать еще пару дыр в своей голове без помощи огнестрельного оружия.
И к черноте прибавится нечернота. И теперь я не буду слышать натуральные и ненатуральные голоса, я не
