Борис Лазаревский - Сирэн
«Что, если бы её сейчас поцеловать в эти завитушки?» — подумал Робустов и сам испугался своей мысли.
— Вы женаты? — вдруг спросила Сирэн.
— Да, женат, у меня двое детей.
— А любите вашу жену?
— Очень.
— Это хорошо, русские редко любят своих жён.
Сирэн оперлась руками на раму опущенного окна и, должно быть, что-то мысленно напевая, стала раскачиваться из стороны в сторону.
«Вот талия, — думал Робустов, — и ведь без корсета. Есть в ней что-то эластичное, змеиное и вместе с тем бесконечно-грациозное. Сколько этой Сирэн может быть лет?» — и спросил:
— Вы давно окончили гимназию?
— В прошлом году, и уже ничего не помню из того, что учила.
— Значит, вы были плохой ученицей?
— Не знаю, окончила с серебряной медалью.
— Как же так?
— Так. Если не читать ничего самостоятельно, то гимназия даёт мало.
— А вы много читаете?
— Нет. Русскую литературу я знаю плохо. Французскую лучше, немножко итальянскую, хотя тоже слабо, д'Аннунцио мне очень нравится. Вообще же мне кажется, что нужно больше думать, чем читать и учиться.
— А над чем же думать?
— Не знаю, — над всем. Мне кажется, если бы я поступила на какие-нибудь курсы, я бы от скуки с ума сошла. Вот певицей или писательницей мне бы хотелось быть, но у меня нет никаких талантов.
— Сирэн! — позвала её мать.
Она бесшумно отдёрнулась от окна и вошла в купе. Там о чём-то поговорила и снова вернулась.
— Мамаша говорит, что пора спать. Уже двенадцать часов. Спокойной ночи.
Не подавая руки, она кивнула Робустову головкой и скрылась за дверью. Он остался у окна и смотрел на тёмную степь, на такое же тёмное небо и на звёзды, которые казались ему необыкновенно крупными, такими, какими он их никогда не видал в том местечке, где жил прежде.
На следующий день, когда он вошёл в коридорчик, Сирэн уже стояла на прежнем месте у окна. Она была в другой, бледно-голубой кофточке, подпоясанной ремнём с золотою пряжкой, тщательно причёсанная, свежая и красивая как цветок после дождя. Робустов поздоровался и стал рядом. Потом пришли немец и чиновник. Снова завязался общий разговор. Робустов чувствовал, что Сирэн говорит с большим удовольствием с ним, чем с двумя другими спутниками, но нарочно отошёл в сторону и сделал угрюмое лицо.
Начался уже Кавказ. На станциях везде мелькали мохнатые шапки, кинжалы, крашеные бороды, и слышался быстрый гортанный говор. Разговаривавшие сильно жестикулировали, и казалось, что они бранятся между собою. Пейзаж тоже изменился. Степи уже не было. Поезд шёл по огромному луговому пространству, справа и слева окружённому холмами. Кое-где паслись стада, и виднелся дымок, подымавшийся столбом к чистому синему-синему небу.
Сирэн опять осталась одна, и Робустов стал рядом, совсем близко, возле неё. Иногда ветер подхватывал тонкие пряди волос на её висках, и они своими концами касались на мгновенье его щеки, и тогда ему не хотелось ни о чём говорить и думать. Проехали так две станции. Робустов неожиданно для самого себя вдруг сказал:
— Как мне хорошо с вами.
Сирэн сморщила носик и спокойно ответила:
— Если вы будете говорить глупости, я уйду.
— Не буду.
— Впрочем, мы и без того скоро простимся. У нас билеты только до станции «Беслан». Там мы будем в полдень. Оттуда поедем на Владикавказ, а потом по Военно-Грузинской дороге.
— Это ужасно досадно. Такие женщины как вы, не на каждом шагу встречаются.
— Я уйду.
Сирэн в самом деле повернулась и ушла в купе.
«Что она — кокетка или нет? — думал Робустов. — Если кокетка, то очень тонкая и умная, а если нет, то действительно такое существо, что… ещё два дня с ней и… можно свихнуться. Это хорошо, что они уходят».
Поезд прогремел по железному мосту через Терек. Вода в реке была мутная, с водоворотами, в которых крутились веточки и сено, и бежала удивительно быстро. «Точно моя жизнь», — подумал Робустов.
Миновали станцию «Прохладную», и показались настоящие горы, которые Робустов принял сначала за облака — до такой степени были нежны тоны и переливы снега на вершинах. Все они — и Машук, и Эльбрус, и Бештау и другие, названий которых Робустов не знал, грандиозные, неподвижные, чистые с яркими голубыми и лиловыми переливами, точно во сне мало-помалу выступили из тумана и резко обозначились на синем фоне неба. И тянулись они Бог знает как далеко от железнодорожного полотна, а Робустову казалось, что он чувствует холод их снега.
Он не мог оторваться от окна и вдруг понял, в чём сила их красоты. Видишь перед собою зимний пейзаж, чувствуешь, как провалился бы по колени, если бы пошёл там, по этому ослепительно сверкающему снегу, любуешься ярко лиловыми, падающими от этих великанов, тенями… и в то же время видишь, как освещает солнце бесчисленные стога сена, раскинувшиеся по зелёной долине Терека, как пасутся стада, тянутся по дороге арбы, и скачут на конях, стараясь обогнать поезд, казачата, загорелые, без шапок, иной с расстёгнутым воротом сорочки, и чувствуешь вокруг себя тёплый радостный летний день. И глаза, не видавшие никогда, как дружно могут жить по соседству зима и лето, и нервы, никогда ничего подобного одновременно не ощущавшие, — поражаются и точно затрудняются передать мозгам всю силу впечатления.
«Только среди такой природы и могут вырастать и развиваться такие создания как Сирэн», — думал Робустов.
— А знаете, — мама передумала. Она боится ехать по Военно-Грузинской дороге. Значит, ещё целые сутки будем ехать вместе, — раздался вдруг её голос.
— Кисмет — судьба значит, — ответил Робустов, обернулся, и глаза его засветились радостью.
— Откуда вы знаете это слово? — спросила Сирэн, улыбаясь.
— Так вспомнилось: должно быть, читал где-нибудь.
На станции «Беслан» поезд стоял очень долго. Робустов познакомился с матерью Сирэн и по её просьбе взял им билеты дальше. После обеда гуляли по платформе вместе с немцем и чиновником. Немец предложил снять группу, на что все согласились. Потом Робустов стал рядом с Сирэн, и немец снял их отдельно. Захотел сняться с ней и чиновник. Сирэн согласилась, но как только открылся объектив, засмеялась и замотала головой. На станции Робустов купил в книжном шкафу два тома рассказов Чехова. Когда снова поехали, Сирэн взяла книги и стала одну из них перелистывать.
— Вы никогда не читали Чехова? — спросил Робустов.
— Никогда.
— Перед выездом я прочёл один его рассказ, который было уже забыл, но теперь, увидав вас, вдруг вспомнил. Рассказ называется «Красавицы» и произвёл на меня сильное впечатление верностью тех ощущений, которые испытывает человек при виде красоты. Главное же, что героиня первой части рассказа — армянка, и теперь я не могу её себе иначе представить как с вашим лицом.
Сирэн с любопытством задвигала губами и носиком точно зверёк, обнюхивающий воздух.
— Это интересно, — оказала она. — Прочтите мне его вслух. Пойдёмте сядем в нашем купе, а то у меня уже ноги устали.
— С удовольствием, только, может быть, ваша мама будет иметь что-нибудь против этого.
— Ничего ровно. Знаете, сегодня с утра она была недовольна тем, что я с вами разговариваю, а когда узнала, что вы женаты, как будто, успокоилась; правда, это странно?
— Пожалуй.
Они пошли и сели рядом. Робустов читал громко и просто. Сирэн щурилась и часто улыбалась.
Проходивший мимо купе немец остановился у двери и несколько времени внимательно слушал, потом, вероятно, ничего не поняв, вздохнул и пошёл дальше.
— Хорошо? — спросил Робустов, окончив рассказ.
— Хорошо.
— А я думал, что вы обидитесь за то, что я вас сравнил с необразованной и простой девушкой.
Сирэн снова улыбнулась, поправила машинально свою причёску и вместо ответа спросила:
— Правда ли, будто русские убеждены в том, что всякая армянка должна быть непременно глупа?
— Не знаю. Может быть. Во всяком случае не я. Хотите, прочтём ещё один рассказ, который называется очень странно: «Без заглавия», только я боюсь, одобрит ли его ваша мама. Видите ли, в нём говорится о таких вещах, о которых с молодыми девушками говорить не принято.
— Ничего, читайте, во-первых, потому что я не только девушка, но ещё и человек, а во-вторых, потому, что мама вообще плохо понимает по-русски, особенно если читать вслух.
Робустов взял другой том, разрезал в нём несколько страниц и стал читать. В рассказе говорилось о том, как настоятель одного древнего, глухого католического монастыря, глубокий старик, пошёл в город с целью учить и спасать людей от пороков. Там он попал в дом разврата, и всё виденное произвело на него страшное и грустное впечатление. Возвратившись в монастырь, он со слезами на глазах, картинно рассказал монахам о падшей женщине необыкновенной красоты, которая продавала себя всякому, кто хотел её иметь. Монахи слушали очень внимательно. «Когда он на другое утро вышел из кельи, в монастыре не оставалось ни одного монаха. Все они бежали в город», — так заканчивался рассказ. Сирэн слушала с широко раскрытыми глазами, личико её было грустно, а губы сложились в презрительную улыбку. Она притихла и долго молчала.
