Василий Брусянин - В рабочем квартале
Плачущая несколько оправилась, вытерла платком глаза и надтреснувшим голосом сквозь слёзы проговорила:
— Бог, верно, наказывает… согрешили мы, третий день вот в холоде живём… Хозяин ушёл куда-то и жену увёл… дров нет… денег тоже ни копеечки…
Старушка всхлипнула, вздохнула и снова продолжала:
— Дочка тоже захворала, в больницу бы свезти, да где там!.. Не хочет, всё говорит: «Пройдёт, мамонька, отлежусь»…
Старушка снова всплакнула: голова её тряслась как-то беспомощно, седые волосы растрепались, прилипая к щекам, орошённым слезами…
— За грехи наши тяжкие Господь разгневался… Неправедными путями живём мы, душеньки-то окаянному продали — и терпим горе, сидим вот тут холодные и голодные… Раньше вон и дочка моя в горничных была, и у хороших господ… Подвернулся тут ей хлыщ один, «парикмахтер» он, — и слюбились они… Сманил дочку-то мою с места, комнатку вот эту нанял, меня тоже, старуху, вот в эвтом уголке пристроил — и ничего, зажили было мы тут… Грешно всё это, нечистое, да что тут, куда денешься?.. Думала я, греховодница, мол, люди и так живут, не венчанные — и сыты бывают и обуты… А вот и вышло, — Бог-то увидел и наказал: простудилась дочка-то моя и прихворнула… Пришёл… он-то… посмотрел, лекарства принёс, а дело-то не поправилось… Ещё разок побывал, видит — плохо дело, не поправится… Саня-то… ну, и след простыл!.. С тех пор вот две недели, и глазом не видели.
Старушка вздохнула, подперев рукою подбородок, и уставилась глазами куда-то в тёмный уголок комнаты.
За входной дверью, на галерее, послышались шаги людей, мимо окна мелькнули две тёмные фигуры, дверь в кухню растворилась, и на пороге появилась женщина в короткой кофточке, в тёмном кашемировом платке на голове и с раскрасневшимся от мороза лицом. За нею следом вошёл высокий брюнет, с лёгкой проседью в волосах и с беспокойным выражением в глазах. Вошедшие словно сговорились, — осмотрели меня внимательным взором, молча прошли в комнату направо и, немного притворив за собою дверь, о чём-то негромко заговорили…
Минуту спустя мужчина вышел в кухню, потирая одну в другой раскрасневшиеся от холода руки, продолжая пытливо рассматривать и меня, и листочки, разложенные по столу.
— Это, верно, насчёт переписи? — спросил он и, заложив руки в карман новенького пиджака, остановился около меня шагах в трёх, слегка расставив ноги в серых, широко сшитых панталонах.
Я отвечал утвердительно.
— А мы с Саней думали — куда, мол, это вы запропастились? — начала старушка, немного недружелюбно смотря в лицо квартирохозяина.
— Э-эх, бабушка! Не горюй! — Дело наше выгорело… Наплевать и на завод… В швейцары определился на Гороховой, — громко и с самодовольной усмешкой на лице оборвал её будущий швейцар.
— Ваше-то дело может и хорошо, а вот мы тут… в холоде-то! — продолжала старуха, уже опустив глаза.
— Что ж поделать, не моя вина!.. Сама знаешь, — целый месяц без дела хожу…
Урезонив таким замечанием негодующую старуху, господин в серых панталонах приблизился ко мне и назвал себя по имени и фамилии. Я записал сказанное и начал задавать следующие по порядку вопросы, на что получал довольно пространные ответы, из которых подчас с трудом приходилось выбирать краткое, необходимое и соответственное заданному вопросу.
Собеседник мой точно сообщил мне, где родился, до названия деревни включительно, упомянул также, что на родине отец его имеет мельницу, а что он сам служил в кавалергардском полку, выучился читать и писать, и после службы остался в столице, был даже старшим дворником, а потом его знакомые сманили на завод в рассыльные при конторе. Месяц тому назад он «наплевал» на заводскую контору и определился швейцаром.
Пока я заполнял листочки квартирохозяина и его жены, старушка сидела молча, изредка вздыхая и осматриваясь печальным и безнадёжным взором.
— А вот мы завтра уедем! — воскликнул, обращаясь ко мне, будущий швейцар. — Как же вы нас пропишете-то?
— Ночевать вы будете здесь?..
— А то как же…
— Господи Иисусе!.. Завтра уедете?.. А мы то как же?.. Побойтесь Господа-то Бога!.. — вдруг завопила старушка, привстав с кровати с побледневшим лицом.
Квартирохозяин пожал плечами и равнодушно посмотрел в лицо старухи. Я встал, собрал в портфель листочки, собираясь уходить…
— Господи!.. Да как же это!.. А мы-то?.. Мы-то куда же?..
Старуха зарыдала неутешно горько…
— А что же мы тут, вас караулить будем?.. — громко воскликнула квартирная хозяйка, наступая на плачущую старуху. — Ему место вышло… Завтра господа приказали переезжать!..
Я вышел. За притворенной дверью слышались рыдания старушки и густой повышенный голос будущего швейцара.
В дешёвом трактире
Часа в четыре следующего дня я закончил свою работу, обобрал в квартирах своего участка пакеты со счётными листками, наполнил ими громадный неуклюжий портфель и вышел на улицу. Наступали сумерки. Широкий проспект, обыкновенно пустынный в этот час дня, был положительно неузнаваем. По панелям и посреди мостовой сновали рабочие, их жёны, подростки и даже дети. То и дело встречали и перегоняли меня люди с узелками в руках, с мешочками и пакетами. Около лавок и магазинов сновала толпа, а предприимчивые продавцы, предвидя наплыв покупателя после субботней получки, вынесли свои товары наружу, шумели и лукаво улыбались. В окнах магазинов засветились огни. Шумными и многолюдными показались мне пивные и трактиры, мимо которых пришлось проходить, весёлыми и довольными выглядели и люди, начинавшие воскресный отдых в этих своеобразных рабочих клубах.
Шесть дней тяжёлого, упорного труда на заводах и на фабриках, среди грохота машин, где слабо слышна человеческая речь, среди пламени печей и искр раскалённого металла, когда кожа сохнет, и пересохшая глотка напоминает о жажде; после такого труда, когда люди какими-то незримыми цепями прикованы к машинам, к молоту и наковальне и к бессемеровской печи, — после этого каждому захочется общения!.. Угадывая эту общечеловеческую потребность, многочисленные предприниматели раскинули в рабочем квартале сеть дешёвых пивных и трактиров, с тесными и вонючими конурками, которыми, однако, не гнушается серый трудящийся люд. Я проходил мимо одного из таких трактиров, и мне захотелось посмотреть, что делается там теперь, в этот час отдыха. Я раскрыл дверь в «чайную и столовую». Меня встретил невысокий мужчина с бритым подбородком, большими усами и с широко раскрытыми от удивления глазами.
— Пожалуйте туда, на «чистую», — пригласил он меня, указывая на раскрытую дверь.
Я повиновался и, сделав шага три, очутился на чистой половине. К моему удовольствию, за столом, стоявшим у самой двери, сидел одинокий посетитель, и я уселся рядом с ним. Ко мне подошёл юный трактирный слуга.
Обе половины трактира были полны посетителями. У каждого стола сидели по двое, по трое и целыми партиями; одни обедали, другие пили чай, третьи начали, очевидно, с пива, а может быть, заканчивали этим. В обеих комнатах тускло горели лампы, носились клубы табачного дыма, слышался несмолкаемый беспорядочный говор; из-за двери в соседнюю комнату доносились звуки машины.
Мужчина, сидевший со мною за одним столом, с тёмной копной волос на голове, со смуглым лицом и руками и со сверкающими белками глаз — показался мне угрюмым. Перед ним стояла наполовину опорожнённая бутылка пива, стакан и пачка папирос. Затягиваясь и выпуская изо рта табачный дым, он внимательно следил за его серыми клубами, потом опускал голову, отхлёбывал глоток пива, снова затягивался папиросой и снова следил за дымом внимательным взором угрюмых глаз. Он только раз небрежно посмотрел на меня, окинул глазами мой казённый портфель, а потом как будто и не замечал моего соседства. Так часто делают люди, когда они одиноки, или когда привяжется какая-нибудь невесёлая дума и давит усталую, отяжелевшую голову. Какая-то тревожная дума, видимо, беспокоила и моего соседа.
— Заморились, верно, бегаючи-то, — заметил слуга, подавая мне пиво.
К нему подошёл высокий плечистый мужчина в потёртом пиджаке, из-под фалд которого виднелась кумачная рубаха, и в заплатанных штанах, запущенных в громадные сапоги. Голова этого человека как-то беспомощно свешивалась на грудь, на лице выражалось какое-то томление. Наклонившись к уху официанта, он что-то тихо проговорил хриплым голосом, каким говорят люди с простуженным горлом.
— Да ну тебя!.. Чего ты?.. Ступай лучше отсюда. Что я тебе за клад такой дался! — огрызнулся на него официант и скрылся в толпе посетителей.
Человек с хриплым голосом отшатнулся, как-то безнадёжно посмотрел в сторону скрывшегося паренька и осоловевшими глазами повёл по комнате. Наконец, внимательный взгляд его остановился на мне. Он пристально осмотрел меня с головы до пят, покосился на мой портфель и, немного покачиваясь, прошёл на «грязную» половину. Я видел, как он подошёл к буфетчику за стойкой, говоря последнему что-то и указывая рукою чрез плечо, отогнув от ладони большой палец. После этого он прислонился к прилавку, обвёл глазами комнату и уставился на меня насмешливым взором.
