Лев Гунин - Муравей (фрагмент)
Ритм! Вот что отличало монреальскую толпу от московской. В Москве толпа двигалась вблизи на 12 восьмых, издали - на 2 вторых, перед подземными переходами - на 4 четверти: Эй, дуби-и-нушка, ухнем! В Монреале каждый двигался в своем ритме: эта дама с портфелем - на 3 четверти, прихрамывающий мужчина на 5 четвертых, порхающая юная особа - на 3 восьмых, молодая пара - на 3 четверти. Вот на углу, под самым окном, появился и переходит улицу красивый молодой человек с зачесанными кверху волосами, с высоким лбом, в костюме. Несмотря на жару - н его лице ни единой капельки пота. Кто он? Откуда? На каком языке он говорит? Где живет? Женат ли? Как было бы фантастически интересно знать ответы на все эти вопросы только взглянув на человека!
Наташа уже не играет. Она сидит, решив сделать небольшой перерыв. До тринадцати лет она всегда приходила сюда вместе с отцом. Он сидел тут и ждал, всегда с ней в классе, иногда подшучивая над ее игрой. Чаще он сидел на подоконнике, и Наташа могла видеть, какой у него красивый профиль, профиль полководцы или героя. Тот парень на улице напомнил ей отца: похожий разрез глаз, похожий профиль... С тринадцати - четырнадцати лет папа стал только приводить Наташу сюда, а сам сразу же убегал писать свои романы. Вот и сейчас Наташа была в классе одна, сидя на подоконнике и глядя на улицу. Ее перерыв, скупо выделенный самой себе, заканчивался, и она собиралась уже слезть с подоконника и сесть за клавиатуру снова, когда тот же молодой человек, что привлек ее внимание раньше, снова появился на улице, только теперь на другой стороне. Кого он ждет? Свою девушку? Друга? А, может, он наркотический дилер? Вон как нервно вышагивает в сторону остановки: туда - сюда. В ее голове возникает тема ми-минорной прелюдии Шопена, той самой, которую она особенно любит. В ней - вся сущность трагедии жизни, тонкая ранимость трепещущей, одухотворенной натуры, мгновенно отзывающейся всеми струнами души, как арфа на движения пальцев арфистки. Ей хочется немедленно попробовать убрать акцент с третьей ноты "си", сделать вместо динамического внутренний, артикулярно - смысловой, акцент, а звучание левой руки сточить до ажурного шлейфа. Она подбегает к роялю, прикасается к клавишам - и чувствует, как воображаемое тело рояля начинает податливо трепетать - как будто это ее собственное, Наташино, тело. Потом она играет так называемый Революционный этюд Шопена, потом - Четырнадцатую прелюдию Скрябина, потом... Но кого (все-таки, интересно) ждал тот молодой человек, внизу, на улице Шербрук? Он заинтриговал, активизировал ее воображение, натренированное ежедневными эмоциональными упражнениями. Его гордая осанка, его аристократический вид не выходят у нее из головы. Проникнуть бы хоть ненамного в его мысли, подсмотреть хотя бы одним глазом его жизнь! Это так недоступно, а потому интересно... Она собирается начать Двадцать шестую сонату Бетховена, как вдруг дверь открывается: она забыла запереть ее изнутри! Что сейчас будет! Станут спрашивать, кто она, что она тут делает... Дверь открывается шире и ... о, чудо! - в двери появляется голова того самого молодого человека с улицы. Она может говорить сейчас только глазами и бровями, и ее брови описывают, наверное, самый выпуклый в мире вопросительный знак. "Excuse me, - слышит она мягкий, интеллигентный тенор, - are you the one who really played here?" - " Why, - только и может выдавить из себя она.
I just wanted to see who played so ... so ... cute. Peut-кtre vous prйfйrez parler Franзais? - медленно добавляет он.
Она кивает по инерции, хотя уже слышит в его французской речи страшный русский акцент (его английский был безупречен).
Est-que c`est correct si nous allons parler Russe? спрашивает она. Да, я говорю по-русски, - теперь удивленно вскидывает брови он. В свои 14 с половиной лет она выглядела на год-полтора младше, но по ее взгляду можно было определить, что она уже не ребенок.
Властный зов старшей по этажу прерывает ее воспоминания. Наташа покидает номер 718 и спускается вниз. Только тогда, когда руки ее снова заняты монотонной работой, она мысленно опять оказывается в том же классе на 3-м этаже с видом на Шербрук...
Да, я говорю по-русски, - теперь удивленно вскидывает брови он. - Я проходил по коридору, и вдруг слышу: что такое? стиль, что ли, полностью изменился? Дело в том, что в том, что мой партнер по фортепианному дуэту очень любит заниматься в этом классе по ... субботам. Клянется, что тут ему играется необыкновенно легко. Открываю дверь, и вдруг - вы...
Это Вы его ждали там внизу, на Шербрук, да?
Да... Вы, конечно, видели меня из окна... Так Вы не заниматься приходите сюда, а улицу созерцать, значит?
И это тоже!
Наябедничаю Вашему педагогу...
А у меня нет педагога...
Что Вы хотите этим сказать?
Я занимаюсь здесь подпольно.
А, у Вас учитель на стороне?
Нет же, нету у меня никакого учителя!
Ну-ну, везет мне сегодня на фантазеров. С двумя я сегодня уже говорил...
Ну, значит, я третья. Или не похожа?
А можно мне подождать товарища в Вашем классе, неохота слоняться по коридору, а - зайду в другой класс, могу его потерять ... из виду. Если Вы будете играть, готов поспорить, что и он заглянет сюда...
Раз это нужно для дела, могу и поиграть. - И Наташа начинает играть - все, что она знает.
Через несколько минут бойкий и деловой молодой человек превращается в притихшего и подавленного чем-то слушателя. Он судорожно обводит глазами стены и нервно подергивает своей гордо посаженной головой.
Теперь он верит в то, что у Наташи нету учителя. Ее игра в смысле постановки рук, движений кисти и рук, звукоизвлечения и манеры полностью опровергает все академические каноны. Но только под ее пальцами звучит не мертвое дерево, ударяющее по струнам, а голоса - да что голоса, - души давно живших людей.
И что же Вы думаете делать дальше: с этим, - вставляет он слово, как только ему удается это сделать.
Ничего. Играть.
Это сейчас Вы играете, пока родители Вас кормят и пока Вам доступны музыкальные классы, а вот вырастете большой, взрослой, Вам придется чем-то зарабатывать, не останется времени играть.
Так я буду играть на публике. Заработаю денег.
Это в метро, что ли?
Почему? В концертных залах, например...
Например! - передразнивает он ее. - А кто Вас туда пустит?
Наташа хотела бы закрыть уши руками, не слушать, отогнать наваждение. Она слышит в словах этого холеного жреца искусства какую-то фальшь, какую-то угрозу своему детскому, уже определенному, миру. Ведь ее папа с мамой тоже взрослые, и они никогда не говорили об этом, они, не говоря ни слова, только по глазам друг друга, интуитивно решили: ей не нужен учитель. Пусть играет свободно, как ... птичка. И вот этот пришелец сеет сомнение и разброд в ее душе, его слова пугают ее и беспокоят. Но она не в силах прервать его, иначе она не услышит дальше, не распознает опасность. Ведь они все, - он обводит головой пространство класса, - кичатся своими дипломами, призами на конкурсах, званиями, титулами точно также, как новенькими автомобилями, домами, собаками. Они затратили годы на выработку приемов, какие Вы опровергаете, на получение дипломов, на медленное восхождение к известности, к "имени": того пригласи в ресторан, этого задобри подарком, тут сыграй бесплатно, там за гроши... Они затратили жизнь на это, а Вы придете без ничего, смеясь над их черепашьим шагом. Да они Вас на порог не пустят! Они выдрессировали свои руки скакать по клавишам, как лошадей в цирке учат скакать по кнутику, а Ваши руки - это продолжение Вашей души. Как могут кони с крыльями стоять в одном хлеву с грузными рабочими лошадями? Ведь те оттопчут им крылья...
Что же Вы предлагаете?
А притвориться, что Вы из ихних - или выйти замуж за миллиардера!
А Вы, Вы - "из ихних"?
Я - да. Я такая же лошадка из цирка. Мои пальцы тоже делают реверансы по невидимому кнутику. Выдают порцию искусства: ни грамма больше, ни грамма меньше...
Так впервые неожиданно возник вопрос об учебе...
" Так впервые возник этот обаятельный уродец - первый, еще внутриутробный, ядовитый зародыш компромисса, - слышит она чей-то голос в своей голове.
" Да, Петя, был ты парень неплохой, - говорит она сама себе. - Но и ты сгинул, хамелеоновское твое отродье! Ах, Петя, Петя!..."
Она видит его пальцы, красивые, длинные пальцы на клавишах. Пальцы типа слоновой кости. Благородные, холеные пальцы. Не играть бы ими, а показывать их в кино. И музыка из-под них выходила такая округленная, приглаженная, причесанная, с благообразными кадансами и манерами старого швейцара. Но и этого оказалось мало. Так же, как в римском амфитеатре, публика хотела крови. Под влиянием заправил музыкального мира, направленная ими, публика концертных залов хотела уже не ширмы перед настоящими чувствами, а чтобы пианист обеими ногами наступил на свою искренность, да еще и попрыгал.
"Раздавили, растоптали тебя, Петенька... И лежишь ты теперь на самом дне: на Сан-Катрин Эст". Она смотрит на часы. Всего лишь час тридцать. Впереди - целая ночь. И можно мечтать...
