Станислав Романовский - Голос в лесу
- Одежда на тебе ледяная... И волосы смерзлись... раздевайся скорее...
Хозяин подал мне граненый стакан водки:
- Сейчас, Тимофеич, самое время.
- Сначала воды, - прохрипел я. Хозяйка подала мне ковшик воды, и я осушил его с превеликим наслаждением. А потом выпил стакан водки, и она показалась мне тоже водой, только горькой.
За печкой я переоделся в сухое, вышел к столу, и мы вчетвером сели завтракать много раньше положенного срока. После моего рассказа Николай Васильевич сказал:
- Ты по старому колоднику пошел, Тимофеич. А потом и его потерял... Жеребок соржал... Это он тебя позвал, нет, не мать, а тебя. Мать-то она рядом, куда она от него денется! Ее так долго звать не надо.
- Что, он такой умный? - спросила хозяйка.
- Кто?
- Жеребенок-то!
- Да не глупее нас с тобой, - спокойно ответил хозяин и рассказал: Вот послушай, Тимофеич. Я был старшим конюхом в колхозе, а Федя Кираненок младшим. Лошадей много, и было два красавца. Один в летах. Гигантом звали. Вот тот был действительно как человек! Обычно к задним ногам лошади подходить нельзя. А я лазал у него везде, и он меня не трогал. Федю Кираненка опасался. Тот, только отвернись, бил лошадей. Зубы стиснет и бьет. Прут в руке разлетался - голой рукой по морде, по глазам!.. А она стоит, моргает, слезы текут. И в профсоюз пожаловаться нельзя. А так по деревне Федя бы л смирный, тихий, маленький, от земли незнатко. Была у нас лошадь воро-ненькая, хромая, Дыня (все Дуней звали), в прошлый год на мясо свели. Меня не было, а Федя ее на лугу стал бить. Не понравилось ему, что она скучная, не поспевает за всеми. Да так бил - жердиной, до крови, до белой кости... Гигант будто и не видел - пасся головой к лесу, задом к Феде, да ка-ак даст Кираненку копытом, задней ногой по хребтине - тот ножками взлягнул, упал и не дышит. Я прихожу, разговариваю с Федей, а он не может говорить, только воздух хватает. Отдышался и говорит: "Убью, говорит, Гиганта!" Я говорю: "Это я тебя убью, и ничего мне не будет. Отдам тебя Гиганту и скажу: лошади его залягали. Не сейчас, а если хоть один раз увижу, что ты лошадей мучаешь. Зачем ты их мучаешь?" Он говорит: "У них, говорит, мыслей нет, они не слушаются". Я говорю: "Посмотри на Гиганта. У него мысли те же. KTQ его любит, привечает, дает ему хлеба - он до него добрый. В голове у него ходит какая-то мысль. Ты к нему относишься честно, и он к тебе тоже честно. Если у них профсоюза нет, исполкома и нарсуда нет, значит, их можно бить? Ни при мне, ни без меня к ним не приставай". После этого не знаю случая, чтобы он бил лошадь. А Гигант увидит меня, встанет на дыбы, копытами вот эдак схлопа-ет надо мной - радуется. Долго гладишь другую лошадь - отворачивается. Но отходчивый был, не то что Анна Ивановна.
- Чего уж я больно? - обиделась хозяйка.
- Чего больно-то? Я молодой еще был, с фронта пришел, по клюкву пошли. Петровна набрала клюквы и не донесет. Пестерем ее придавило, она лежит и говорит: "Я неделю туг пролежу или месяц". Я поднял ее...
- И поцеловал, и обнял, кобелина!
- И не подумал. В комарах вся лежит, лицо красное, в комарах. Я его рукавом отер.
- Сама бы отерла. Не барыня.
- Хозяин поулыбался и обратился ко мне:
- Тимофеич, ты рыбки принес, чего не хвастаешься?
- Забыл...
Я вынес на середину избы пестерь. Хозяйка заглянула в него и отозвалась с неодобрением:
- Крючковая рыба. Борясь со сном, я спросил:
- Николай Васильевич, у вас здесь старик живет, весь белый. Рыбачить ходит. Кто это?
- Это вот кто. Это дедушка Андрюша. Сетку ставит. Да рыба-то не идет к нему. Стар он стал.
- Надо бы отнести ему рыбин десять. Он мне вчера утром трех окуней положил. Все, какие у него были. А я чего-то растерялся и отказаться не сумел.
- Десять-то ему много, - рассудила хозяйка. - Пяти хватит. Да и не возьмет он десять. Последнюю рубашку для других отдаст.
- Старуха его ругает...
О чем был дальше разговор, я не слышал. Я только помню сквозь сон, как моя жена и хозяин помогли мне взобраться на печь.
Проснулся к вечеру с ясной, свежей головой. За окнами белел снег, а в избе стоял румяный запах пирога-рыбника.
Я накинул на плечи хозяйский полушубок и вышел на улицу. Было не холодно, повсюду стояп запах снега, а с бугра открывались леса. Невысокие, начинающиеся с луговых кустарников, они зеленым и бурым морем в гребешках пены - первого кратковременного снега - уходили невесть куда и, голубея, переходили в небо, во влажные серые облака, из которых нет-нет да выпархивали слабые снежинки и таяли в воздухе.
Подошел хозяин, вытер красное мокрое лицо.
- Лен вязали, - объяснил он и махнул рукой в лес. - Вон наши бабы идут. Твоя позади, а моя впереди, бежит, как конь, и не запнется. Клюкву тебе на рождение несут! Вон как согнулись... Видно, много набрали. Сейчас она ядреная, налитая, в снегу как в сахарном песке! Еле дышат, а все равно разговаривают... Не забыл, что у тебя день рождения сегодня?
- Помню.
Две фигурки, темнея на побеленной луговине, быстро-быстро, будто за ними гнались, шли к деревне от леса, и по тихой погоде голоса их отчетливо доносились до нас.
