Алексей Писемский - Уже отцветшие цветки
- Сделали, - сказал я ему откровенно.
Рухнев гордо и с удивлением выпучил на меня через очки свои глаза.
- Вы должны были бы не сечь бурмистра, а произвести формальное следствие об его поступках, - добавил я.
- О хо, хо, хо! - воскликнул Рухнев. - Вы поэтому не понимаете полицейской службы. Как нам заводить письменные дела о плутнях всяких старост, так и бумаги недостанет. И что хуже всего: князь, казалось бы, стоявший на таком высоком посту, так же понял это и вместо того, чтоб поблагодарить меня и сменить своего бурмистра, он написал гневное письмо против меня губернатору, изложив не то, что от меня узнал, а что донес ему сам бурмистр, что будто бы я это заставлял его делать сбор и что, когда он послушался меня, я отпорол его не на живот, а на смерть!.. Хороша логика тут: человек меня послушался, а я его наказал за это!.. Но, как говорится, княжеская голова: пусто, видно, в ней, звенит!.. Словом-с: все точно нарочно слилось в одно, чтобы погубить меня совершенно, так как я, скажу уж это с гордостью, каким поступил нищим на службу, таким нищим вышел из нее.
Проговоря это, Рухнев знаменательно мотнул головой и замолк.
Не было сомнения, что он вышел из службы без копейки, но никак уж не от бескорыстия, а оттого, что, по своей размашистой натуре, все мгновенно проживал, что наживал. Таких типов было и будет всегда много, и Рухнев разве только превосходил их тем, что ему решительно уж ничего внутри не мешало измышлять и приводить в исполнение всякого рода плутни и мошенничества, доходя иногда до глупости, до дурачеств!
- А за что вы сюда попали? - пожелал я узнать, хотя отчасти и слышал об этом.
Рухнев захохотал.
- Да опять, - воскликнул он, - та же почти старая песня, что была у меня с попами и бурмистром, повторилась: здешние начальствующие лица как ненавидели меня на службе, так ненавидят и до сих пор... Я хотел-с, по долгу каждого дворянина, открыть им уголовное преступление, а они меня самого повернули в преступника!.. Дело это любопытное... Сначала я сердился, а теперь уж смеюсь, потому что оправдаться я оправдаюсь; но нельзя же так надругаться над человеком, как они надругались надо мной и как еще, кажется, намерены надругаться. Началось с того: еду я однажды ночью на легковом извозчике, на котором и прежде, во дни моего богатства и славы, езжал и платил ему хорошо. Разговорился я с ним о тем о сем... Он был выпивши порядочно и только вдруг обертывается ко мне и спрашивает меня: "Как ты думаешь, барин, почту обокрасть можно?" Я, по своей привычке шутить всегда, отвечаю: "Отчего ж не можно - можно! Умным людям только, а не дуракам!.." Он помолчал немного. "То-то, говорит, удалых из нас много, а умных нет!" Тут у меня мелькнула другая мысль: "Черт их знает, умных они, пожалуй, и приищут!" - "Что ж, говорю, если между вами удалых много, так умным я могу быть у вас!" - "А разве ты пойдешь на это дело?" - опрашивает он меня. "Отчего ж, говорю, не пойти? Чем топиться в реке от голоду, лучше малую толику заработать!" И пошло тут между нами по этому предмету каляканье. "Много ли по почте возят денег? Правда ли, что тысяч по двадцати?" - спрашивает он. "Какое, говорю, и по двести возят". - "То-то, говорит, тоже надо набрать народу человек десять, ружьев искупить, пороху, пуль!" - "Достанет на всех и на все!" - ободряю я его; а сам на другой день отправился к жандармскому полковнику, повествую ему, что вот так и так...
Рассказывая это, Рухнев вовсе и не подозревал, до какой степени он сам являлся омерзителен, и продолжал далее:
- Выслушал меня господин полковник внимательно, но в толк, вижу, ничего не взял и, вместо того чтобы к малейшему слуху держать ухо востро, только хлопает, как филин, глазами. "Хорошо-с, говорит, наименуйте этих заговорщиков, мы их сейчас переловим!" - "Переловить их, - толкую я ему, никакой пользы не будет!.. Заговор у них еще не созрел!.. Вы, говорю, дайте мне первоначально на раскрытие этого дела триста рублей серебром, - я всю их шайку окончательно выщупаю, соберу их всех к себе и живьем вам выдам в руки!.." Опять явилось затруднение по случаю требования моего, чтобы мне прежде всего было выдано триста рублей. "У нас, говорит, нет на это сумм!" "А когда нет, так прощайте, без денег мне ничего тут не сделать!" - "Но постойте, говорит, я должен по крайней мере прежде всего посоветыватъся с начальником губернии!" - "Это, говорю, сколько угодно, вам, советуйтесь; но сущность дела от этого не изменится: своих денег у меня нет, а поэтому я и сделать ничего не могу!.." Крутит мой полковник свой ус и отпустил, наконец, меня; советывался он с губернатором дня два и на третий приглашает меня к себе, выдают мне триста рублей и читают такую рацею, что если я ничего не открою, так они распорядятся со мною по всей строгости россейских законов!.. Открыть мне, конечно, очень легко было: я в один зимний вечер рассадил в моей квартире под полом жандармов, созвал всю извозчичью шаварду, начинаю с ними говорить по душе. Они, как водится, выболтали все, как и когда думают ограбить почту, потом, конечно, жандармы арестовали всех нас. Сначала я думал, что меня, собственно, берут для виду только, но когда началось формальное следствие, то оказалось, что я такой же арестант, как и извозчики, и что я в чем-то заподозреваем. Следствие поручено было полицеймейстеру - злейшему моему врагу по разным моим столкновениям с полицией, и он вывел так, что ограбление почты выдумали не извозчики, а я их на то подговаривал!.. Понимаете, слова-то мои, которые говорил я для шутки, для выпытывания, господин полицеймейстер, а вместе с ним и губернское правление, поняли так, что я говорил все это взаправду... Я, конечно, в своих показаниях и на всевозможных очных ставках старался опровергнуть подобную бессмыслицу и теперь вот посмотрю, как уголовная палата взглянет на это дело... Смешно-с, ей-богу, смешно!
Я сидел молча и потупившись, чувствуя невыносимое озлобление на Рухнева за его бесстыдство, наглость и лживость.
Он это заметил и проговорил:
- Вы мне тоже, может быть, не верите?
- Не верю! - ответил я ему строго.
Рухнев усмехнулся.
- А верите ли тому, что я буду оправдан?
- Этому верю!
- Почему?
- Потому что Фемида вообще, а у нас в особенности, слепа.
- Это так, так!.. - весело подхватил Рухнев.
На том наше свидание и кончилось.
Прошло лет десять. Я жил уже в Петербурге и, идя раз по Невскому, встречаю Рухнева в толстом, английского покроя, внушительном пальто, в сапогах на пробковой подошве, в кашне из настоящего индийского кашемира, в туго надетых перчатках, в шикозной круглой шляпе, - и при этом самодовольство светилось во всем его лице. Узнав меня, Рухнев протянул мне почти дружески руку, которую я, делать нечего, пожал.
- Зайдемте к Палкину позавтракать... Отличнейший там делают салат из ершей! - пригласил он меня сразу же.
Я отказался.
- Вы знаете: я с этими господами, которые, помните, упрятали меня в острог, порасквитался немного: одного, милостию божией, причислили к запасным войскам, а господина полицеймейстера и совсем по шапке турнули... Он, полячишка, чересчур уж не скрывал своей любви к родине, - тараторил Рухнев.
- И все это вы устроили? - спросил я.
- Отчасти! - отвечал он хвастливо. - Я в подобных случаях ни у кого еще в долгу не оставался!..
- А сами вы оправданы судом? - кольнул я его.
- Оправдан, если хотите, - отвечал Рухнев уж скороговоркой, - но подвергнут там... этому нашему великомудрому изречению: Оставить в подозрении.
- На службу поэтому вы поступить не можете! - продолжал я язвить его.
- Разумеется, - воскликнул он, - но я об этом нисколько и не жалею: нынче столько открылось частных и общественных деятельностей, что всякий неглупый человек может не бояться, что он умрет с голоду!.. Я в новых учреждениях имею даже не одно, а несколько мест...
В это время густо шедшая толпа разделила нас, и я видел только, что Рухнев, приветливо кивнув мне головой, завернул в палкинский трактир, я же невольно подумал про себя: "Ну, не поздравляю эти общественные и частные деятельности, которые приняли господина Рухнева в лоно свое".
Опасение мое оправдалось впоследствии: Рухнев оказался одним из первых в многочисленном списке обворовавших свои учреждения, я - увы! - приговора своего он не дождался и отравился в тюрьме, очень испугавшись, как меня уверяли, нового суда: отписываться и отговариваться он умел, но явиться и оправдываться перед глазами целой публики - сробел!
ПРИМЕЧАНИЯ
УЖЕ ОТЦВЕТШИЕ ЦВЕТКИ
Капитан Рухнев
Впервые напечатано в "Газете Гатцука" за 1879 год (NoNo 2 и 3) с подстрочным примечанием к первому заглавию: "Это ряд рассказов из жизни и типов 40-50-х годов". О том, что "Капитан Рухнев" открывал серию рассказов из прошлого, Писемский сообщал и переводчику своих произведений на французский язык В.Дерели: "Рассказы такие по мере воспоминаний из моей прошлой и довольно уж длинной жизни я буду продолжать и ради чего озаглавил их: "Уже отцветшие цветки" (А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 403).
