Александр Амфитеатров - Фармазоны
Насилу уговорила.
— Такъ и быть, Марья Семеновна, видючи ваши горькія слезы, возьмусь я за вашего Петю. Но помните: это съ моей стороны жертва, великая жертва.
— Ужъ пожертвуйте, матушка!
Прослезилась Клавдія Карловна и крѣпко жметъ ей руку:
— Ахъ, Марья Семеновна! вся жизнь моя — одно самопожертвованіе.
— За то васъ Богъ наградитъ! — сказала маменька. Взглянула на небо:
— Развѣ Онъ!
Вашъ покорнѣйшій слуга тѣмъ временемъ доучивался въ Петербурги, у нѣмца-офицера, въ пансіонѣ: въ юнкерское училище готовился. Братья старшіе, тѣмъ временемъ, уже въ люди вышли. Онисимъ ротою командовалъ, Герасимъ — товарищъ прокурора, Митька — главный бухгалтеръ въ банкѣ… Хорошо-съ. Ѣдучи къ родителямъ на каникулы, обхожу весь родственный приходъ — проститься. Ну, извѣстно; поцѣлуй папеньку съ маменькой, кланяйся всѣмъ, вспомяни на родномъ пепелищѣ. Отцѣловались съ братомъ Онисимомъ, ухожу уже.
— Да! — кричитъ, — главное-то позабылъ! Вотъ что: увидишь Клавдію Карловну, такъ, голубчикъ, кланяйся ей очень, очень, очень! да ручку поцѣлуй, дуракъ! да передай вотъ эту штукенцію… Отъ брата Онисима-молъ! Пожжалуйста!
И суетъ мнѣ превосходнѣйшій альбомъ — въ серебрѣ — и надпись на крышкѣ:
«Отъ вѣчно преданнаго и благодарнаго».
— А о златницѣ сей, — показываетъ. передай, что всегда памятую и не снимаю.
У Герасима — та же самая исторія. У Дмитрія — та же. У Тита — та же. Навалили мнѣ подарковъ къ передачѣ кучу. Шали какія-то, мѣха, коверъ… И все — отъ благодарнаго, признательнаго, никогда не забуду вашихъ благодѣяній, ношу и помню, будьте во мнѣ увѣрены. Даже дико мнѣ стало: что за родня у меня такая? Папенькѣ съ маменькой — шишъ, а чужой дамѣ — горы горами шлютъ… просто неловко какъ-то! Высказалъ это свое недоумѣніе брату Титу, а онъ далъ мнѣ подзатыльникъ и говоритъ:
— Глупъ еще. Зеленъ. Созрѣешь — самъ посылать будешь. Айда!
Пріѣхалъ. Здравствуйте, папенька! Здравствуйте, маменька! Радостно. Ну, пирогъ съ морковью, творогъ со сливками, простокваша, — все, какъ свойственно. Отпировалъ первые родственные восторги, вспомнилъ: ба! да вѣдь у меня подарки на рукахъ… Иду къ родителямъ:
— Папенька, позвольте вашего шарабана.
— Зачѣмъ? куда?
— Къ Клавдіи Карловнѣ.
Каково же было мое удивленіе, когда папенька вдругъ страшно вытаращилъ на меня глаза и едва не уронилъ трубку изъ рукъ, а маменька всплеснула руками и облилась горькими слезами.
— Уже! — стенаетъ, — уже!..
А отецъ тянетъ:
— Какъ ты ска-залъ?
— Къ Клавдіи Карловнѣ.
— Пошелъ вонъ, дуракъ!
Ушелъ. Ничего не понимаю, за что обруганъ и выгнанъ. Отъ дверей зовутъ назадъ:
— Зачѣмъ тебѣ къ Клавдіи Карловнѣ?
Мать опять какъ всплеснетъ руками и — негодующимъ голосомъ:
— Аксюша! какъ тебѣ не стыдно?
Даже покраснѣла вся.
— Какъ зачѣмъ? Мнѣ братцы цѣлую уйму вещей навязали, — все просили ей въ презенть передать.
— Ага!.. ну, успѣешь… — снисходительно сказалъ отецъ.
— Тортъ тамъ яблочный, отъ Ѳеди… не испортился бы? — говорю деликатно и, казалось бы, вполнѣ резонно. А онъ опять вдругъ насупился, да какъ вскинется:
— Русскимъ тебѣ говори языкомъ: успѣешь… м-м-мерзавецъ!
Ладно. Дитя я былъ покорное: не пускаютъ, и не надо. Даже не доискивался, почему. Понялъ такъ, что, должно быть, папенька и маменька съ Клавдіей Карловной поссорились… Пошелъ со скуки, съ ружьемъ да Діанскою-псицою, слоновъ слонять по лугамъ-болотамъ, лѣсамъ-дубравамъ, деревушкамъ да выселкамъ. Вотъ-съ, иду я какъ-то селомъ нашимъ съ охоты, а у волостного правленія на крыльцѣ писариха сидитъ, сѣмячки щелкаетъ. — Здрасте! — здрасте! Сѣмячковъ не угодно ли? — Будьте такъ любезны!.. Баба не старая, мужъ пьяница, драная ноздря… И пошло у насъ это каждый день. Какъ я съ ружьемъ, она — на крыльцѣ.
— Здрасте! — Здрасте! — Сѣмячковъ прикушайте! — Покорнѣйше благодарю. — Съ недѣлю только всего и роману было. Сѣмечекъ пуда съ два сгрызъ, — инда оскомина на языкѣ явилась. Но потомъ сія дама говоритъ мнѣ:- Молодой человѣкъ, какъ вы мнѣ авантажны! — Будто? — Право ну! И ежели бы вы завтра о полудняхъ въ рощу пришли, я бы вамъ одно хорошее слово сказала… Превосходно-съ. Являюсь. Она тамъ. Восторгъ! Но — вообразите же себѣ, милостивые государи, мою жесточайшую неудачу: не успѣлъ прозвучать нашъ первый поцѣлуй, какъ кусты зашелестѣли, раздвинулись, и — подобно deus ex machina — выросъ предъ нами… мой отецъ!
— Табло! — восторгнулся Ергаевъ.
— Наитаблѣйшее-съ табло. Я обомлѣлъ. Пассія моя завизжала:- Ахъ, святители! у, безстыдники! — и была такова. А родитель, глядя на меня съ выраженіемъ полной безпомощности предъ волею судьбы, выпустилъ изъ-подъ усовъ огромный клубъ дыма, и бысть мнѣ гласъ его изъ клуба того, яко изъ облака небеснаго:
— Что же подѣлаешь? Ничего не подѣлаешь. Законъ природы.
И больше ничего. Повернулся и ушелъ.
За обѣдомъ — строгъ. Маменька съ заплаканными глазами. Смотритъ на меня и головою качаетъ. Преглупо. Подали блинчики съ вареньемъ. Отецъ воззрился и говоритъ сурово-пресурово:
— Ты что же, любезнѣйшій, порученій набралъ, а исполнять ихъ и въ усъ не дуешь?
— Какихъ порученій, папенька?
— Самъ же говорилъ, что братья просили тебя передать Клавдіи Карловнѣ подарки.
— Но, папенька…
— Что тамъ «но». Нехорошо, братъ. Она другъ — нашего дома, почтеннѣйшая дама въ уѣздѣ, а ты манкируешь. Тортъ-то яблочный прокисъ, небось… что она подумаетъ? Жряховы, а кислыми тортами кормятъ. Позоръ на фамилію. Свези тортъ, сегодня же свези! Дама почтенная… другъ семейства…
Жряховъ улыбнулся, задумчиво покрутилъ усъ и, крякнувъ, принялъ молодцеватую осанку.
— Поѣхалъ, пріѣхалъ… Вышла — батюшки! такъ я и ошалѣлъ: глаза голубые, пеньюаръ голубой, туфли голубыя, брошь-бирюза голубая, — волосы, кажись, и тѣ, съ обалдѣянія, мнѣ за голубые показались. Вьются! Ручка, ножка… Господи! Ей тогда уже подъ тридцать было, — ну… вотъ Ергаевъ говоритъ, что она и по сейчасъ сохранилась, а въ тѣ поры…
Жряховъ поникъ думною головою.
— Разумѣется, — продолжалъ онъ, послѣ долгой и сладкой паузы, — родительскій домъ свой я увидалъ затѣмъ, лишь когда ударилъ часъ ѣхать обратно въ Питеръ, гдѣ ждало меня юнкерское училище… Прошли прекрасные дни въ Аранхуэцѣ!.. Плакала она… Боже мой! я до сего времени не могу вспомнить безъ содраганія. Мы сидѣли на скамьѣ у пруда, и мнѣ казалось, что вотъ, прудъ уже обратился въ солено-горькій океанъ, и въ немъ копошатся спруты и плаваютъ акулы… И я самъ ревѣлъ, — инда у меня распухъ носъ, и потрескались губы… И вотъ вынимаетъ она изъ кармана эту самую златницу и подаетъ мнѣ ее печальною рукою, и говорить унылымъ-унылымъ голосомъ, какъ актрисы разговариваютъ въ пятыхъ актахъ драматическихъ представленій… «Ванечка, другъ мой! Сохрани этотъ мексиканскій долларъ. Я дарю его только тѣмъ, кого люблю больше всего на свѣтѣ. Береги его, Ванечка, — это большая рѣдкость. Покойникъ-мужъ привезъ мнѣ ихъ изъ Америки пятьдесятъ, а вотъ теперь… у меня ихъ… остается… всего двадцать во-о-о-о-семь!!!»
— Теперь только шесть, — дѣловито поправилъ Ергаевъ.
— Такъ вѣдь времени-то сколько ушло, — огрызнулся Жряховъ, — подсчитайте: двадцать два года! И еще, говоритъ, милый ты мой другъ, Ванечка, умоляю тебя: не снимай ты съ себя брелока этого никогда, никогда, — слышишь? — никогда! И если увидишь на комъ подобный же брелокъ, отнесись къ тому человѣку, какъ къ другу и товарищу, и помоги ему во всемъ, отъ тебя зависящемъ. И онъ, Ванечка, тоже всегда сдѣлаетъ для тебя, все, что можетъ. Потому, что это — значитъ, другъ мой, лучшій другъ, такой же другъ, какъ ты, Ванечка. А кто мнѣ другъ, тотъ и друзьямъ моимъ другъ. Они всѣ мнѣ въ томъ клялись страшною клятвою. И ты, Ванечка, поклянись.
— Извольте, — говорю, — съ особеннымъ удовольствіемъ…
И, дѣйствительно, преоригинальную она меня, волкъ ее заѣшь, клятву заставила дать. Но сего вамъ, милостивый государь, знать не надо, ибо вы есте намъ, фармазонамъ, человѣкъ посторонній. А г. Ергаеву она безъ того должна быть извѣстна.
Г. Ергаевъ смотрѣлъ въ сторону и посвистывалъ, что-то черезчуръ румяненькій.
— Такъ вотъ-съ. И клялись, и плакали, и цѣловались. Тѣмъ часомъ подали лошадей. Глазки она осушила, перекрестила меня, я ручку у нея поцѣловалъ, она меня — какъ по закону слѣдуетъ, матерински въ лобикъ, и вдругъ исполнилась вдохновенія:
— Передай, говоритъ, матери, что я того… исполнила долгъ свой и возвращаю ей тебя достойнымъ сыномъ ея, какъ приняла, — не посрамленъ родъ Жряховыхъ и, покуда я жива, не посрамится во вѣки!
Пророчица-съ! Дебора! Веледа!! Іоанна д'Аркъ!!!
Жряховъ умолкъ и склонилъ голову въ умиленномъ воспоминаніи.
— И больше вы не видались съ Клавдіей Карловной? — спросилъ я.
— Видѣться-то видѣлся, да что-съ… — онъ махнулъ рукою. — Лѣтъ пять спустя, когда мы послѣ покойнаго папеньки наслѣдство дѣлили. Заѣхалъ къ ней, — попрежнему красота писаная; развѣ что только располнѣла въ излишествѣ, не для всѣхъ пріятномъ. Обрадовалась, угощеніе, разспросы, Ванечка, ты… Ну, думаю, вспомнимъ старинку: чмокъ ее въ плечо… Что же вы думали бы, государи мои?
