Роман Перельштейн - Конек-горбунок
Я оборачиваюсь. За спиной стоит министр. Он раскинул руки и его бежевый плащ с болтающимся поясом закрыл солнце.
- А вот и я! - хихикает он. - А почему у вас дверь открыта?
- Господи! - вздрагивает мать. - Мы вас утром ждали.
Бывший министр склоняет повинную голову. Череп сияет, словно начищенный самовар.
- Ну все, звезда! Я внес залог.
Он опускает руки, складываются крылья плаща, и комната озаряется...
Через неделю мы вывалимся из подъезда. В руках чемоданы, сумки, сетки. Впереди будет идти совершенно незнакомая нам голубка.
- Она знает, что я должна накормить.
Я хмыкну. Взорвусь:
- Ну почему же ты?! Больше некому?
- Я! Я! - настоит мать. И тут же сдастся: - Ну вот, не я сегодня.
Она посмотрит в последний раз на свою хрущевку, зажмет в ладонях бестолковую башку Малыша, шмыгнет носом, сядет в такси.
Потом "Шереметьево", таможня, нервы.
- Мам, у тебя что-то на лбу выскочило.
Мать бережно изучит мое лицо.
- А у тебя сбоку какая-то фуфляндия.
- Такого слова нет.
- Выражаться правильно еще нужно? Нет уж!
Отвернется, промокнет красные глаза.
- Как ты будешь там, мама?
- Как все, сынок.
Улыбнется, глотая боль:
- Жизнь, она же пестренькая...
Пожилая женщина с короткой мальчишеской стрижкой и осанкой профессиональной танцовщицы щурится с фотографии. Она отбросила на миловидное, изрезанное морщинками лицо густую тень от козырька ладони. Смеющиеся печальные глаза. За женщиной - без единого облачка голубая сухая пропасть неба; изумрудно-белое кружево морской пены с набегающей косо рыхло-снежной, обессиленной, вблизи берега о саму себя разбивающейся, из последних сил рыкающей волной; желтый песок побережья до горизонта.
Это она там.
Я не знаю, что теперь будут делать воробьи, караси, дворняжки. Голуби, белки, Коньки-Горбунки. Из кого будут вить веревки кошки? И я не знаю, кто теперь помашет мне с черничного пригорка.
