Василий Брусянин - Мой дядя
— Теперь, Марфа Ильинична, и вам потруднее будет, без Дуняши-то…
Та посмотрела на барина косыми глазами и промолчала.
— Трудно будет ей доехать до деревни: речка вскрылись, овраги полны воды, — немного помолчав, продолжал он.
Все молчали. Чем-то поощряя себя к разговору, после небольшой паузы, Прокофий Андреич снова продолжал:
— Ну, да, ведь, никто не гнал — сама надумала!..
— Ну, будет тебе!.. — резко оборвал оратора дядя, и Прокофий Андреич осёкся: голова его ушла в плечи, и он виновато посмотрел на дядю.
С отъездом Дуняши у нас в доме многое переменилось. Дядя целыми днями хмурился, замкнувшись в себя со своими невесёлыми думами. За столом во время обеда или чая он больше молчал, а потом спешно уходил в кабинет, или углубляясь в раскладывание своих марок, или подолгу беседуя о чём-то с Прокофием Андреичем. И я мог теперь распоряжаться своей особой по собственному усмотрению, свободно располагаясь в столовой, в гостиной или в зале.
У дяди образовались даже новые привычки. Например, по вечерам, он уже не сидел в столовой за чаем, а уходил со стаканом в зал. Здесь подолгу слышались его мерные шаги из угла в угол. Прогуливаясь по залу или возвращаясь в столовую за чаем, он громко вздыхал, не скрывая от меня этого символа душевной муки, и снова уходил, и опять слышались его ровные шаги.
Он скучал. Это было видно не только по его грустному и задумчивому лицу, с ввалившимися глазами, но и по характеру всей его жизни после отъезда Дуняши.
Теперь комнаты нашего дома освещались иначе. В зале зажигалась большая висячая лампа с розовым абажуром, в гостиной светились стенные лампы, и даже длинный коридор, разделявший дом на две неравные половины, теперь освещался. Дядя как будто боялся остаться в потёмках… Да и вообще в доме у нас стало скучно, словно мы схоронили кого-то из близких.
Так продолжалось недели три. Из деревни, куда уехала Дуняша, были получены сведения, окончательно омрачившие дядю. Дуняша наказала с кем-то из своих однодеревенцев, приехавших на базар, что после смерти матери ей придётся остаться в деревне, потому что отец её также болен, и на её попечении остались малолетние братья и сёстры. Несколько дней спустя, косматый черноволосый и гнусавый мужик, дядя Дуняши, увёз её вещи: небольшой красный сундук, кованый железом, постель и узел тряпья.
Вечером того же дня и весь следующий день дядя не выходил из кабинета. Перетрусив за его здоровье, я зашёл к нему с предложением послать за доктором. Когда я вошёл в комнату больного, он сидел в кресле у стола. Голова его была опущена на грудь, лицо было бледное и осунувшееся, а глаза смотрели устало и печально.
— Нет, нет, голубчик! Не беспокойся… Голова что-то разболелась, должно быть, простудился… Утром постоял у открытой форточки и продуло… — запротестовал дядя, дав мне понять, что головная боль скорее затихнет, если я его оставлю в одиночестве.
И я исполнил невзыскательное желание больного.
За вечерним чаем дядя также не появился. Василиса снесла ему в кабинет чай, масло с сыром и коньяк. Я слышал, как она уговаривала больного выпить «малинки», но тот отклонил это предложение.
Я сидел одиноко за чаем и, признаться, не рад был тишине нашего дома в этот вечер. Комнаты по-прежнему были ярко освещены, но теперь, пустынные и беззвучные, они казались ещё больше и неуютнее. И я сожалел, что на нашу мирную жизнь налетел этот беспокойный шквал неприятностей.
IV
В гимназии у меня было человек пять близких товарищей, и отдыхами во время экзаменов мы пользовались вместе. По вечерам мы сходились, обыкновенно, в городском парке, забирались в уединённую аллею и нередко засиживались далеко заполночь. Все мы прекрасно были настроены, несмотря на зубрёжку: с весной природы начиналась и весна нашей жизни, после долгих лет школьного томления. Все мы уже считали себя студентами, проклиная прошлое, обсуждали будущее и намечали пути жизни.
Иногда мы уходили на берег реки. С шумом и криком спускались по узким тропинкам к воде, садились в лодку и пускались в плавание под мягкими лобзаниями тихого и благоуханного майского ветерка. Половина ночи проходила незаметно, и благодетельный сон до утра освежал утомлённые головы для работы предстоящего дня.
Весенние дни благотворно повлияли и на дядю: он повеселел и приободрился. И немудрено, что случилось так: весна того года была прямо необыкновенная весна!
Хорошо было и у нас в доме, особенно в тех комнатах, окна которых выходили в сад. А сад, окружавший дом с трёх сторон, был большой и тенистый, — и много моих юных мечтаний и дум баюкал он в своей покойной и тихой колыбели.
Любимым занятием дяди весною была работа в саду. Он собственными руками прочищал дорожки, посыпал их песком, подрезывал деревья и, вообще, большую часть дня проводил в саду; иногда и я принимал участие в занятиях дяди, что его всегда радовало. По вечерам дядя выходил на террасу, примыкавшую к столовой, и проводил там целые часы, внимая песням соловья. А он целые ночи оглашал сад своими дивными гимнами весны!..
Часто и я оставлял книги, садился на подоконник и безмолвно просиживал подолгу, забывая окружавшую меня действительность и всматриваясь в бездонное небо, усыпанное звёздами. Какие-то новые, неиспытанные чувства смущали мою душу, и глубоко в её тайниках прорастало зерно пробудившейся жизни, — и тлела в сердце искорка страсти, робко вспыхивая…
Помню — это было 7 мая. В этот день у нас был экзамен греческого, — письменный, — которого мы все страшно боялись.
Утром страшного дня я проснулся рано, с тяжёлой головой и с робко настроенною душою. Но увы! Моё настроение быстро сменилось! Появившись в столовой, я был положительно смущён необычайным явлением.
Дядя уже сидел за столом, а обыкновенно он всегда появлялся позже меня. Перед ним стоял стакан чаю, а в руках была чайная ложка, которою он, что называется, шалил, — то побрякивая ею о край стакана, то водя по узору скатерти.
Прямо перед дядей, по другую сторону стола, стояла белокурая девушка лет 18. С пухлыми розовыми щеками и с ясными голубыми глазками, она показалась мне девочкой. На девушке были розовое платье и белый передник.
Она пристально посмотрела на меня при моём появлении и тотчас же подала мне стакан кофе. Я заметил, что руки её были белы как сахар, который она придвинула ко мне в фарфоровой сахарнице, пальцы тонкие, а почти на их кончиках — розовенькие.
Должно быть, я очень был занят изучением внешности новой горничной и вздрогнул, когда дядя спросил меня:
— Что, брат, судный день настал? Греческий?.. Ха-ха-ха!..
И дядя весело рассмеялся, что с ним за последнее время бывало не часто. Я также рассмеялся, а щёки девушки расплылись и вспыхнули, алые губы полуоткрылись, и задорно вспыхнули её белые зубы. Но потом лицо её стало серьёзным, и она скоро вышла.
— Новую горничную нанял, — проговорил дядя, когда она ушла. — Ничего не сделаешь, без прислуги не обойдёшься, — добавил он и взглянул на меня очень пристально. Немного помолчав, он добавил. — Феклушей зовут… У прокурора раньше служила… Франтиха!..
В это время Феклуша снова появилась в столовой с тарелками в руках.
— Ты уж, Феклуша, поприбери всё в доме, посмотри, чтобы всё чисто было, а то мы тут после Дуняши совсем распустились, — обратился к ней дядя.
— Слушаю-с, барин…
С появлением Феклуши в доме многое изменилось. Наше обиталище приняло вид чистых и опрятных комнат, в которых умелая рука ежедневно сметала пыль со столов, с цветов, с рояля… Новая горничная, воспитанная прокуроршею, не замедлила показать плоды этого воспитания: тюлевые занавески на окнах и драпри дверей были развешаны иначе, с какими-то особенными складками и буфами, горшки с цветами также иначе распределились у окон, и всегда разбросанные мною книги и журналы по дивану и по столу гостиной я находил ежедневно расположенными в симметричных группах по этажеркам. Вообще, дядя был в восторге от способностей и стараний новой горничной!
В личной жизни дядя также немало изменился, начиная с его наружности.
V
Я сдал последний экзамен — и моей радости и блаженству не было границ! В этот знаменательный день мы, товарищи по гимназии, надумали отпраздновать свою свободу.
После обеда, часов в шесть чудного майского дня, мы собрались на берегу реки.
Река, тихая и светлая, покойно струилась в ярко-зелёных беретах. Кое-где на её глади виднелись лодки, тянулись узкие плоты, а вдали то и дело посвистывал маленький пароходик, перетаскивающий с одного берега на другой большой паром, переполненный экипажами, телегами и людьми.
Нас было семеро: трое моих товарищей по гимназии, две блондинки, похожие друг на друга, и брюнетка, юная и стройная, с чудным звонким голоском, тёмно-синими матовыми глазами, в которых порой вспыхивали искорки, и с удивительно длинной и пышной косой тёмных немного вьющихся волос.
