Апполон Григорьев - Роберт-дьявол
Я не дослушал и ушел. На пути к моим креслам опять я столкнулся с значительным лицом, которое обязательно взяло меня за пуговицу фрака и поправило свой галстук.
- Я говорил сейчас только, - начал он, - об искусстве танцев. Чтобы танцы входили в область изящного, нужно, чтобы они были пластично-благородны.
- Да, как античные изваяния, в. п.
- Гм! - сказало лицо, погладив подбородок, с особенной ему свойственной грацией, потому что, в самом деле, в этом человеке было что-то чрезвычайно грациозное... Вы так думаете?..
- Да, в. п.... античные изваяния чисты и целомудренны, и между тем они наги. Прикрывать наготу цветами придумал жеманный разврат периода Возрождения.
- Итак - вы pro! - спросило меня лицо, осклабясь и прищуря глаза, как кот.
- Ни pro, ни contra, в. п.
- Т. е. amicus Plato... {Платон друг... (лат.).}
- Sed magis arnica veritas... {Но больший друг истина (лат.).}
Я поклонился и пошел к своему месту, потому что уже началась интродукция третьего акта с ее странными, ломаными звуками, комически страшными и относящимися к дуэту Бертрама и Рембо... Но дуэт этот всегда пропускали на московской сцене, хотя он необходим в поэме, как необходимы гротески в готическом храме. Комизм его дышит ярким сарказмом; ибо до ничтожества мал является человек в этой схватке с холодно-насмешливым демоном.
Подняли занавес. Вот он, как привидение, стоит вдали, прислушиваясь к дикой оргии ада, запечатленной цинически-развратным и вместе глубоко-отчаянным весельем. Но он уже не тот холодный, грозный, сверкающий очами демон; на нем налегло всей силой отчаяние, в этих звуках слышно ему тяготеющее над ним роковое проклятие, и черты, и поза его проникнуты болезненным страданием. Но он так же мрачно неподвижен, он тот же демон... Какою страстною любовию звучит его гордый голос при словах:
Fur den Glanz der erblichen,
Den Ruhm der entwichen...
Warst du, warst du mein Trost mir geblieben. {*}
{* За померкший блеск,
За ушедшую славу
Ты остался мне утешением (нем.).}
Какою сверхъестественною силою одушевлен он, вызывая на борьбу небо и ад!.. Да, в это мгновение артист был истинно велик!.. Он не прибегал ни к каким форсированным жестам, он передавал только глубоко почувствованные ощущения, и потому не побежал, как безумный, после этих адских стонов, а пошел тихо, падая под бременем проклятия.
Ад затих. Религиозно-торжественно раздалась гармония целого мироздания, тихая, ровная, светлая; природа почуяла приближение существа, под стопами которого должны расцветать цветы.
И вот, едва ступая легкою ногою, прислушиваясь к отдаленному шуму, явилась она, светлая Алиса... Что мне за дело, что артистка не вполне соответствовала идее композитора? Я слышал только чистый женский голос, я внимал только, забываясь, как ребенок, простые, ребячески-веселые звуки ее песни... Бесконечною прелестью девственности, младенческою чистотою веры благоухает эта песня. Но вот опять зашумел ад, опять раздались раздирающие, развратные, томительно-отчаянные звуки... Бедное дитя, бедная Алиса... Но чего же ей бояться? "Gott ist mit mir", {"Со мною бог" (нем.).} - говорит она с детскою доверенностью, и опять льется из уст се простая сельская песня, и опять смолкает ад, и снова слышен только ее голос в целом мироздании, обливающемся розовою зарею при каждом ее шаге, один ее голос, к которому изредка только присоединяются слышные по временам в оркестровке голоса природы.
Взгляните, вот она упала на колена. Бедный ребенок, она не может совладеть с своим ужасом, и льется та же песня, но принявшая религиозную настроенность молитвы, и с этой молитвой соединяется целая природа, как бы явившаяся на помощь своему лучшему цветку. В оркестровке так и слышно, как одна и та же мысль проходит по растениям, по волнам реки, по горам. Снова зовут Роберта в адской бездне... и оживотворенная молитвою Алиса бросается к тому, что недавно еще было для нее предметом ужаса, и падает у креста, уничтоженная появлением Бертрама.
Приговор произнесен, воля рока отяготела над падшим духом, и рок вырывается из бездны, пораженный проклятием.
Но он опять на земле... Посмотрите, с какою рыцарскою galanterie {галантностью (франц.).} подходит он к Алисе... "О, Alice, was ist dir...". {"Алиса, что с тобою..." (нем.).} Каким обаянием библейского змея дышат в устах его слова: "Komm zu mir". {"Подойди ко мне" (нем.).} Да! это он, соблазнитель Евы, вкрадчивый, прекрасный в самом падении, и ему нет сил противустоять.
Но разве Алиса - женщина? Это - цветок, это - стеклянный звук, чуждый страстей и страданий, доступный только чувству стыда и робости. И демон встает перед нею во всем ужасающем величии, и начинается страшная борьба звуков, полная судорожного трепета... Еще несколько тактов борьбы, и вот уже она, слабое создание, лежит на руке его, и он с насмешливой злобою поет над нею: "Du, zarte Blume!..". {"Ты, нежный цветок!.." (нем.).} В этой позе, в этих органно-глубоких звуках артист дошел почти до nec plus ultra {крайней степени (лат.).} трагического величия, и когда, при приближении Роберта, раздалась последняя, до бесконечности низкая и между тем все так же бархатная нота, я готов был вскочить с своего места.
И потом, как грозно-таинственно, как лихорадочно-трепетно звучал этотголос в рассказе Роберту о пещере Розалии, каким адским хохотом заливался он в знаменитом дуэте!
Облака закрыли сцену при последних тактах дуэта. Поднялись какие-то могильные, дрожащие, грустные звуки...
Пещера Розалии. На ночном небе мелькают светила... Голос сатаны повелительно зовет их с неба на землю: торжеством, отчаянием веет это призывание, оканчивающееся, впрочем, горестным сознанием: "Ich verdammt so wie ihr...". {"Я так же проклят, как и вы..." (нем.).} Опять почти невыносимо высок был артист в этом монологе!
Вот блудящие огни засверкали на гробах, вот под однообразно унылые звуки начали лопаться крыши... Вот они, дочери греха и соблазна, обаятельные, страстные, бесстыдные. Вот льются какие-то прыгающие, беснующиеся, адские звуки ужасающей, могильной, богохульной радости, они собрались все, легкие, воздушные тени, они снова хотят жить и наслаждаться... Но они ждут кого-то.
И под звуки бесовской, безумной музыки пронеслась по сцене она, верховная жрица наслаждения, вавилонски-сладострастная грешница... О посмотрите, посмотрите, как хороша она, как нага она, как она возвышенно-бесстыдна, как негою и томлением дышит ее каждое дыхание! Да! это искусство, это искусство, принесшее в жертву ложную жеманность, это апотеоза страсти, апотеоза томления - в очах безумство, в каждом движении - желание. Посмотрите, с каким умоляющим видом молит она Роберта, как жадно пьет она кубок, как нежно-сладострастно подает его. Посмотрите, как потом, под томительные звуки виолончеля, под эту вакханально-нежную, под эту обаятельно и тонко-развратную музыку, она то плывет в море сладостных грез, то с пылом желания стремится на грудь Роберта, то манит и зовет, то замирает в безумном, неистовом лобзании... О да! это искусство! честь и слава искусству!
Но вновь запрыгали бесовские звуки... из бездн вырвались духи. Час ваш пробил, воздушные тени. А она - царица теней, посмотрите, как отчаянно вырывается она из когтей бесов, какой змеею ускользает она, но тщетно, тщетно... Час твой пробил, приговор произнесен над тобою, жрица страстей!
Оглушительный гром рукоплесканий потряс залу театра. Искусство торжествовало.
Я вышел, чтобы отдохнуть от впечатлений и чтобы не видеть четвертого акта, исполняемого всегда убийственно, - и возвратился тогда уже, когда оркестр начал хор пустынников.
Страшное действие производила на меня всегда интродукция перед явлением Роберта и Бертрама; в этих ломаных звуках высказалась вся завязка драмы. Роберт влечет Бертрама - и начинается борьба неба и ада, религиозных песней с проклятиями демона. Бледный, истерзанный, неподвижный Бертрам полон рокового сознания гибели. Но - какою сатанинскою любовью дышит каждый звук его, как стесняют грудь его слова: "Wahle nunmehr, Robert...", {"Выбирай сейчас же, Роберт" (нем.).} его признание, его мольбы... "Приговор произнесен!" - говорит Роберт, - появляется Алиса.
Я затаил самое дыхание. Декорации исчезли передо мною; в каком-то тумане виднелись и светлый дух, и опаленный проклятием демон. Апокалипсическая, неземная драма совершалась передо мною... артист был выше всех трагиков в мире, когда раздирающим голосом, изнеможенный, истерзанный, на коленях, не пел, но стенал скорее:
Mein Sohn, mein Sohn, lass trostlos mich nicht sterben,
Seh, ich knie vor dir... {*}
{* "Сын мой, сын мой, не дай мне умереть безутешным,
Смотри, я на коленях пред тобою" (нем.).}
Посыпались адские диссонансы борьбы, страдания, отчаяния, молений... Я почти выбежал из театра, в моих ушах звучало "Seh, ich knie vor dir...". Мне не хотелось после этого слушать довольно мескинного {8} окончания величайшей из трагедий.
ПРИМЕЧАНИЯ
При жизни Григорьева его автобиографическая проза печаталась в журналах большинство произведений опубликовано с опечатками и искажениями. Новые издания его прозы появились лишь в XX в., по истечении 50-летнего срока со смерти автора (до этого наследники были, по дореволюционным законам, владельцами сочинений покойного, и издавать можно было только с их согласия и с учетом их требований). Но большинство этих изданий, особенно книжечки в серии "Универсальная библиотека" 1915-1916 гг., носило не научный, а коммерческий характер и только добавило число искажений текста.
