Иван Рукавищников - Проклятый род. Часть I. Семья железного старика.

Главный библиограф-краевед Нижегородской

государственной областной научной

универсальной библиотеки

Л. И. Шиян

Иван Руковишников

ПРОКЛЯТЫЙ РОД

Часть первая

СЕМЬЯ ЖЕЛЕЗНОГО СТАРИКА

Тихо, прилично, от дряхлости и болезней умирал длинный, чуть сутуловатый старик. Бритое лицо его злобно сверх меры. Только старик знает, что скоро-скоро умрет. Бродит он по дому, присаживается на стулья, иног­да приляжет на диван. Мешает ему длинный старый сюртук, мешает высокий галстук и даже теплые сапоги.

Приказчик снизу из конторы пришел. Векселя должников. Скоро срок. Письма к подписи.

- В кабинет! На стол положи.

Отнес приказчик. Опять у двери встал. Про что-то нужное спра­шивает.

- Потом! Потом! Перед чаем в контору сойду.

И рукой махнул. Умирает железный старик. И люди противны ему. К окну подошел. Вся Торговая подводами запружена. Мужики неистово гремят. Железо в стариковы балаганы складывают.

- А! Балахнинские...

Хотел что-то в форточку крикнуть. Привычка. Но не крикнул. На улицу так загляделся.

- Ишь, ведь... Умирать время подошло.

Глухо сказал. А за миг не знал, что скажет. Думы молчаливых, грузных дней сказали.

Еще тяжелее стало старику. Злоба-жаба на сердце вспухла и по­желтила бритое лицо и длинные сухие пальцы.

За окном стариково железо гремит, и Божья весна тихо веселится. Пора-то какая. Через неделю-другую Волга вскроется. До Каспия ру­кой подать. Урал тоже. А Кама! Ока! Закипит. Везде дела.

- Балбесы, верно, на реку глазеют. Вздулась, слышно, Волга. Закраины ломает.

О, как кипела злоба, жабий яд, во всех жилах старика, когда он кричал, не подходя к дверям, так, всюду кругом себя:

- Семен! Макар! Сюда! Кто там есть...

Открылась дверь. Супруга, большая, рыхлая, старая - не старая, важно испуганное лицо показала.

- Что?

- Не слышно, что ли, кого зовут.

- Сейчас они...

И скрылась. А вместо нее в дверях Семен стоит.

Старший сын старика в синем коротком пиджачке, с розовым галстучком на худой шее, прилично-робкий, в кого-то влюбленный, при­глаживает напомаженные жидкие волосы.

- Семен. Как шереметевское нынче?

- На четыре копейки ниже прошлой недели.

- А строгановское?

- Без перемены, папаша.

- Ты про листовое?

- Про листовое, папаша.

Остро глядит отец в сына. Желтизна с лица спала.

- Ивана Данилыча векселя все переписать. К ярмарке принорови. На столе там. А вот с этим, с Васюковым, что делать?

Молчит сын. Ждет. Думает - не к нему.

- С Васюковым говорю как? Ну?

- Как угодно, папаша.

- Знаю. А по-твоему, как?

- Как угодно, папаша. Только и у Васюковых заминки нет. А вчера сам сына посылал. Тоже до ярмарки просил.

- Нельзя. К ярмарке банкрот будет. Слыхал, во сколько он лавки застраховал? А безо времени в Питер к чему летал? Знаем, нельзя Васюкову.

И опять пожелтело лицо старика бритое, с крючковатым носом, с сухими губами. И под седыми на виски заческами проступил пот.

Помолчали. Впустили в комнату, в трехоконную светлую залу, громы железа и солнечные звоночки весны. И отразилась Божья весна милой забывчивостью в глазах Семена. И грохот подземных сил железа отозвался злобным дрожанием рук Семенова отца.

- В Саратове думаю склады к осени открыть.

Старик сказал. И два глаза его стали, как две сотни крысиных глаз.

- Как угодно, папаша.

Как тяжело дышал хитрый старик. Злоба-жаба восемью лапами сердце охватила. Всю кровь выпила. Желчь по телу пустила.

Старшего к делу кое-как удалось приставить. Семеро сыновей. Семеро. Как уйдешь? Как оставишь? Балбесы. Семеро. Этот вот что знает? А он один хочет узнать. Малыми мозгами хочет дело охватить. Да и хочет ли?

Обе сотни крысиных глаз спрятались под веки старика. Злой, но лень. Злой, но подумать надо. Смерть ли, дрема ли, жизнь ли настоящая.

Видит старик: в светлой зале его, из-за дивана угольного ручей оказался. Бьет ключ-ручей в паркет. А вместо паркета - зеленая зем­ля. И ширится ручей. И сердится. И вот не ручей то, а Волга. А зеленая земля - Россия. Или весь Божий мир. Ведь это одно и то же. А залы уже нет. Семен? Но он вместе с ними на барке. С ними. Со всеми. Семеро. Плывут. И буксира нет. И паруса нет. А! Вниз плы­вут... Зачем барка вниз порожнем?

«Сынов везу твоих».

- Куда? Стой!

- Что, папаша?

Рукой махнул старик. Не надо ему Семена. Их семеро. Все они один другого стоят. Старший к делу приучен. А что в нем? Может те подрастут, умнее еще станут. А он-то? Семен-то?

И опять вместо залы трехоконной - широкая, как Волга, река. А барка с сыновьями тонет. Тонет в синей-синей воде.

И мог бы старик закричать. Но он не хочет кричать.

И плыла барка вниз по реке. И везла стариковых сыновей. И потонула барка. То видел старик. И когда он увидел все это, он не огор­чился, но захотел досмотреть сон ли, видение ли. И видел старик в светлой зале, переставшей быть залой, синюю-синюю реку. И когда утонули в ней все семеро сыновей его, он, успокоенный приговором чужого суда, сказал:

-Ну?

Семена уже не было у дверей.

Старику захотелось кричать. И он закричал, захватив левой рукой все, что было на груди его: и край сюртука, и жилетку, и сорочку.

Ночью железный старик лежал не мертвый, не живой. Немец тормошил его, хотел продлить старикову жизнь.

Упрямый старик хотел сказать:

- Прочь!

Но ничего не сказал. И умер.

Так же грохотала Торговая, когда вдова; проплакав ночь, коленопреклонялась перед утренне-вставшим гробом.

И семь сыновей ее стояли позади нее.

Семь сыновей и две дочери: Любовь и Анна.

Потекли торжественно гудящие и звенящие часы - дни отпева­ния, перенесения, отдания земле.

И часы эти были то кратки и легки, как миги, то тяжелы и тягучи, как скучные годы.

Новые шумы и новая тишина. Новые люди и новые думы.

Нарушился чин крепкого кирпичного дома. И по-новому звенело солнце по стеклам фасадных окон. И по-новому шуршала ночь в мебели и в обоях чутко неспящих комнат.

И вот кончилось. Перегорел бунт смерти. И стало опять чинно. Но новым чином чинно.

Ворвался колдун-великан в кирпичный дом на Торговой. И вырвал колдун железное сердце дома. Вырвал, похохотал и унес сердце куда-то. И стало легче дому без железных ударов сердца. Явно легче. Но неосознанно, от себя и других втайне, каждый стул и шкаф, и каждый человек дома бормотал:

- Я что же? Я отдельно! Я сам по себе!

И передвигались тяжелые стулья, и подолгу стояли, посмеиваясь, не на своих местах. Вспомнит кто-нибудь, застыдится и переставит. Бессмысленно белели бумагами разбаловавшиеся шкафы красного дерева. И подолгу стояли, ленивые, с открытыми ртами. Заметит кто-нибудь, разгневается, захлопнет, ключом припрет и выругается.

- Что же это в самом деле за беспорядок за такой!

И люди ходили не туда, куда нужно было дому для его железных дел. А если и туда, то не в те часы. Нужно собраться вместе, а они врозь. А когда нужно врозь, по своим делам, они вместе, и не о том говорят, о чем нужно. Но вдруг все разом вспомнят, застыдятся и опять налаживают на старое.

Так умирала старая совесть дома.

Раньше всех опомнился старший приказчик, доверенный, Рожнов.

Желто-белые седины его привычной старости примаслились, пригладились и предстали пред Семеном. Почтительно-суровую беседу повел старик. Он часто улыбался беззубым ртом. И то была улыбка тихой гордости от сознания переходящей к нему власти.

«Не умели юнцы вовремя к делу приглядеться. Ну, а теперь без меня ни тпру, ни ну. От старика к старику, значит. От папашеньки-то к приказчику. Так-то».

И заперты были двери. И горели свечи. И выдвигались ящики, и открывались шкафы.

И без конца шелестела бумага в мягких руках желтого старика Рожнова. А по-новому испуганный Семен кивал головой и, принуждая себя постичь непостижимое, стучал пальцем в крышку стола.

И текли часы. И для Семена под конец они стали мутно-желтой рекой, точь в точь такой, какая вливалась ему и в рот, и в глаза, и в уши в часы бесконечных уроков в московской немецкой гимназии. Той гимназии, из которой однажды писал он письмо отцу:

«...Делайте со мной что хотите, папаша, а больше я здесь не могу».

И вот теперь в кабинете покойного отца льется та же мутно-желтая река страха и скуки.

Кончил желтый старик. Встал. Кресло отодвинул.

- А вы попамятуйте, что мною нынче говорено было. И папашенька неоднократно наказывали в случае чего наставлять вас. В делах то есть. А засим, спокойной ночи. Мне пора-с.

И низкий поклон. И зашаркали мягкие сапоги.

В ту ночь опять не спал Семен.