Георгий Северцев-Полилов - Портрет
Гаусвальд, точно очарованный, остановился в тени большого фигового дерева, не желая мешать работе. Он решился обождать, когда молодая девушка окончит ее. Золотистые пчелы, тихо гудя, летали мимо его лица; большие пестрокрылые бабочки, точно играя, приближались к нему, чуть не садясь на его шляпу; в жарком воздухе, напоенном ароматом зреющих фруктов и ягод, носилась какая-то золотистая пыль, точно резвились миллиарды живых микроскопических существ. Художник опустился на траву около дерева и невольно забылся.
Громкий смех заставил его открыть глаза: перед ним стояла Жанни и звонко смеялась.
— Povero signor Sandro (бедный синьор Сандро)! — с притворным сожалением воскликнула она. — Должно быть от голода заснул. А я-то какова! За своими хлопотами о вас и забыла! Ну, пойдемте скорее в остерию, котлеты давно приготовлены.
— А после завтрака можем приступить и к портрету? — сказал художник.
— Ах, что же мне делать! — смущенно проговорила молодая девушка. — Ведь мне сегодня все время нужно быть в саду, иначе этот глубокомысленный Криспино и Этторе ничего не сделают без меня.
— Тем лучше; вы занимайтесь, я вас так и напишу окруженную зеленью, это будет оригинально.
— Браво, браво, маэстро! Идемте, чего же нам время терять, а я бутылочку холодного асти захвачу.
После завтрака Гаусвальд установил в саду мольберт, взял уголь в руки, и работа закипела. Поза, которую он хотел придать Жанни на портрете, была очень проста, но в то же время оригинальна. Молодая девушка стояла на одном колене, и ее лицо, точно венком, обвивала зелень винограда. Когда Гаусвальд показал ей свой набросок, сделанный углем, и объяснил, Жанни осталась очень довольна.
— Как это художники могут сразу догадаться, что мне именно нравится, говорила она с восхищением, — я именно про такой портрет и думала.
Чем скорее подвигался портрет Жанни, тем ленивее и беспечнее относился художник к своим этюдам и студиям; вместо ежедневных прогулок ранним утром в горы, он прямо с постели отправлялся в сад молодой девушки. Эти ежедневные посещения остерии стали для него прямо необходимостью.
— Эге, amigo (приятель), — говорил ему каждое утро его хозяин, цирюльник, когда его постоялец брался за шляпу. — Куда, на студию?
— Ма che studio! (Какая там студия!) — отвечал художник и тыкал рукою по направленно остерии Жанны.
— Piano, pianino, garzon (тише, тише, мальчик)! — был обыкновенный совет брадобрея, хитро ухмылявшегося про себя. — Берегись, не обожги крылья: ведь у моей крестницы есть страстно ею любимый Тито. Даром только кровь портить будешь.
Но Гаусвальд его не слушал и быстро шагал со своим мольбертом и ящиком в остерию.
Он терпеливо ждал, лежа под большим платаном, когда хорошенькая натурщица, окончив свою работу в саду, подойдет к нему и скажет, не протягивая ему испачканных в земле рук:
— Ну, я сейчас буду готова, только руки вымою.
Эта фраза была сигналом для молодого художника; он быстро поднимался с своего мшистого ложа, расставлял мольберт и приготовлял краски и кисти.
— Вот и я, начнем, — говорила Жанни, принимая совсем неудобное для нее положение на одном колене.
Но Гаусвальду не было никакого дела, что испытывает молодая девушка, стоя так долго в неудобной позе. Он восхищался ее красивым лицом, упивался взглядом ее глубоких темных глаз, стараясь передать то и другое на полотне, и когда ему это не вполне удавалось, он нервно бросал кисть и говорил тоскливо ожидавшей позволения встать девушке:
— Basta, signorina (довольно)!
Благодаря таким нервным вспышкам художника, портрет медленно подвигался вперед, но Жанни не роптала на неудобство позы и медлительность художника. Она сама нуждалась в его присутствии; не видеть хотя один день его рослую фигуру, не слышать его голоса было для нее лишением, и однажды, когда он не пришел на сеанс, она, прождав его до вечера, сбегала, под каким-то предлогом, к крестному, чтобы узнать, что сталось с синьором Сандро.
Ту же самую песню, как и художнику, пел ей старик-крестный.
— Эй, Жанни, не обожгись, — предупреждал он девушку, — вспомни про Тито.
Жанни смеялась, но уже не по-прежнему, — в ее смехе звучали тревожные нотки.
Время шло, сад все густел, его спеющие плоды все ярче и ярче наливались соком, окрашивая свою кожу, солнце все щедрее расточало им свои пламенные поцелуи. Небольшая куртина [5] роз посредине сада, прихоть Жанни, пышно распустившись, еще больше усиливала пряный аромат маленького рая молодой девушки. Работы в винограднике кончились, стояла средина июня; удушливая жара гнала все живое в прохладу, в каменные стены домов; выносить палящие лучи солнца было невозможно, но Жанни и художник точно ничего не замечали. Она самоотверженно выстаивала часы на солнцепеке в своей неудобной позе, не давая ничем заметить Гаусвальду, что она чуть не готова упасть в обморок от жары. В свою очередь и он выносил стоически зной и все писал и писал. Портрет был близок к окончанию, но кроме Жанни его никто не видел, для чего художник ежедневно уносил его домой и тщательно прятал от любопытных.
— Портрет готов, — сказал он как-то вечером своему хозяину, возвратясь домой.
— Браво! — сказал Циприано. — Где же он?
— В остерии, можете завтра его видеть.
Утром на другой день, брея Джульяно-бондаря, старый цирюльник сообщил ему эту новость, и этого было достаточно, чтобы вся деревушка в полчаса узнала, что так давно ожидаемый портрет Жанни готов. Все потянулись в остерию взглянуть на него.
Произведение Гаусвальд стояло на столе, любопытные толпились около, чуть не обнюхивая полотно.
— Очень хорошо, — заметил Бартоломео, — как живая.
— Правда, — поспешил согласиться с ним его приятель Джульяно, — говорить противное — нужно идти против истины.
С полотна весело глядела сама Жанни, с ее белозубою улыбкою, с ее глубокими, красивыми глазами. Портрет удался художнику.
— Теперь расчет, дорогой синьор Сандро, — промолвила девушка, когда ушли все посетители остерии.
Гаусвальд улыбнулся.
— Чего смеетесь! Разумеется нужно рассчитаться. Сколько я вам должна за него? — спросила Жанни.
— Десять тысяч лир или… один поцелуй!
Жанни покраснела.
— Первое для меня невозможно, а второе, второе… — продолжала она тихо, — можете получить когда угодно.
Глаза Гаусвальда загорелись, он молча взглянул на девушку и, обняв ее за голову, поцеловал ее так быстро, что Жанни не успела опомниться. Затем, буркнув на прощанье: «доброй ночи!» — ушел, или, скорее, убежал из остерии.
Жанни с изумлением взглянула ему вслед, пожала плечами, ничего не сказав, заперла входную дверь и вошла в свою каморку. Долго еще виднелся в ее окне свет. Молодая девушка не могла уснуть: поцелуй Гаусвальда волновал ее и фигура русского художника заслоняла собою Тито Ферручио, ее суженого.
Гаусвальд тоже долго бродил по скалам. Он, точно юноша, в первый раз поцеловавший женщину, не знал, чем успокоить свое разгоряченное воображение и громко стучавшее сердце.
Всё в деревне уже спало мирным сном, когда он, машинально спускаясь с горы, рискуя свалиться в темноте, дошел до сада Жанни. Белая, невысокая стена преградила ему дорогу. Огонек в комнате молодой девушки потух, кругом стояла тишина. Художник подошел к стене, доходившей ему только до подбородка, и пытливо поглядел в густую тьму сада. Что-то скрипнуло на дорожке под платанами; молодой человек начал прислушиваться. «Это кто-то ходит», — сказал сам себе художник, чувствуя какую-то невольную радость. Что-то белое слабо обрисовывалось на темном фоне деревьев. Гаусвальд снова пристальнее взглянул в сад.
— Сандро, Сандро! — вдруг послышался ему из тьмы сада тихий призыв, и его было довольно, чтобы молодой человек одним прыжком перепрыгнул через стену. Послышался легкий женский крик. Это была Жанни…
На другой день Гаусвальд недовольный ходил по своей комнате. Он винил себя, свою бесхарактерность.
Жанни встала против обыкновения поздно и начала серьезно думать о происшедшем, грозившем перевернуть все ее планы о будущем. Но она не убивалась, не проклинала себя, как художник.
— Чему быть — того не миновать! — спокойно сказала она себе и сошла в остерию, чтобы открыть двери для посетителей.
— Долго же вы сегодня, синьорина, спали, — сказал ей старый Маффи, обычный ранний клиент Жанни, заходивший перед работой выпить рюмочку грапа.
У молодой девушки хватило самообладания ему ответить:
— Долго вчера сидела и шила.
— Вы молодец, — похвалил ее Маффи, — работаете целый день. А, вот и портрет готов. Что, поди-ка дорого взял за него синьор Сандро?
— Очень дорого, — отвечала Жанни и покраснела.
Выпроводив посетителя, она посмотрела на портрет.
С полотна глядела на нее тоже Жанни, но не та, которая стояла перед ним сегодня, а вчерашняя, чистая, хотя уже охваченная непонятным ей томлением.
