Нина Горланова - Коса с небес
Юля хотела назвать сына в память об отце Петром, но муж был против. Он в детдоме одному обидчику - Петьке - выбил зубы эмалированной кружкой и не хотел об этом вспоминать всю оставшуюся жизнь. Так появился Арсений, Арсик.
Довольно и того, что Юля сохранила свою фамилию и у сына будет фамилия деда. Таково было условие перед свадьбой, потому что Лукояновы потеряли всех. Когда их сослали в дебри Урала, старшее поколение быстро сошло на нет, надорвавшись на новом месте. Петра Борисовича не взяли на фронт, потому что у него родственники остались на оккупированной территории. Этих двоюродных братьев угнали в Германию, и след их затерялся.
И все же жизнь, трепыхаясь, разрываясь, срастаясь, мерцая, продолжалась. Лихоедам помогал выбившийся в завбазой брат Валентины. Муж Олимпиевны изобрел компост, который вшестеро увеличивал урожаи. Лукояновы разводили кроликов.
Помимо этого, мать Юли вечерами шила. И даже богатенькие заказчицы не смущались наличием икон в доме - наоборот, лица святых были как бы своеобразным патентом, выданным за беспорочную работу (мол, не выкроит себе швея на юбку из принесенной шерсти). Модные журналы, лежащие на подоконнике, были истрепаны до такой степени, что края их стали махровыми, как астры. Сергей сам слышал, как один раз заказчица даже сама помолилась. Листая модный журнал, она сначала вскрикнула:
- Надо же: на п...де бант! - и тут же повернулась к иконе. - Ты меня прости, Богородица!.. Что делать - придется носить.
- Да какие они были кулаки! - на поминках сокрушалась Олимпиевна.- У моих хоть солодовня была, а Лукояновых так - для плана... сослали. Отец-то Петра, Борис - какой он хозяин! Курице голову отрубит, так она еще полчаса по двору бегает без головы.
Тут, забегая вперед, скажем, что через год семья Олимпиевны все же соберется и уедет из Перми на родину. А с другой стороны - кавказской скоро побегут туда же еще люди, спасаясь от борцов за свободу и московских бомбардировок.
У Юли от горя пропало молоко, Арсик не набирал вес. Когда патронажная сестра пришла к молодой маме Лукояновой в третий раз, она неодобрительно покосилась на Арсика:
- Счас взвесим!
Чем она взвесит? Весов никаких нет. Но сестра ловко завернула ребенка в пеленку, завязала, достала из кармана безмен и подцепила им узел:
- Кило триста. Маловато...
Пока тельце сына с изумленным взглядом болталось под безменом, во все стороны разбегался волнами его вопрос: "Для этого, что ли, я родился? Сейчас меня оценивают на вес, а потом трудовые коллективы на своих суровых весах будут прикидывать..." Юля поняла, что пока она рядом с ним, она все это отменит, и с этого мига перестала сморкаться и жаловаться, что так внезапно лишилась родителей.
В общем-то они погибли не такими уж молодыми. Сколько Юля себя помнит, их всегда звали по отчеству: "Георгиевна, не осталось ли у тебя капустной рассады?", "Борисыч, тебе только по выходным бог выпивать разрешает?"
Арсик рос болезненным. Однажды ночью Сергей проснулся от странного звука. Сначала подумал, что мышь шуршит чем-то, но звук шел от Юли. Она во сне сучила ногами, а кожа сухая - звук шел такой, словно мяли целлофан. Она вся извелась. Что же делать?
- Арсик, Арсик, я здесь, - пробормотала жена во сне, хотя сын спокойно спал, но, может быть, перекликался с ней из своего сна.
Сергей понял: пора покупать машину. Сына по врачам возить. Деньги были: тесть и теща оставили на книжке шесть тысяч. И племянник Олимпиевны как раз продает старую "Волгу".
И купили машину, и возили сына от одного светила к другому, и стал он поправляться. Но в два с половиной года потерял сознание на кухне. И его на "скорой" увезли в больницу. В советскую эпоху только до года ребенка госпитализировали с матерью, а потом родителей уже не брали.
Арсик очнулся в незнакомом месте: червяки какие-то прозрачные вползали в него через руки. Он хотел убежать, но оказалось: привязан к постели.
- Волк, дай чаю! - обратился он для настраивания отношений к белому халату и теснее прижался к стене, чтоб за бочок не ухватили.
- Волк, - усмехнулась медсестра, - ты сказку про Машу и медведей слышал, да? А я на медведя не похожа... Но неужели у меня такой кусачий взгляд? На этой работе нам знаешь как мало платят...
Что мы такого с Юлямой сделали, - думал Арсик. - За что? А, понял, я жука в огороде нашел и сломал. Но я его похоронил. Но жук тоже богу нужен... Юляму от меня спрятали: увезли к дядьке по имени сухарь или сахар... Захар! Он с немытым запахом и бегает за мухами с топором в конце улицы. А папа-то уже бежит и крыльями-погонами машет! Дядьке сейчас будет"... И Арсик заерзал под капельницей.
На самом деле Юля в это время сидела у врача.
- Ваш сын уже очнулся. Потому что вы пришли! А дети, о которых не спрашивают родители-алкоголики, часто так и не выходят из комы. В чем тут дело, я не знаю. Казалось бы, дети в коме ведь не знают, пришли к ним родители или нет.
Юля посмотрела на врача: рыхловатый, обыкновенный, а побежит доносить, так сразу станет спортивного вида. Нет, этот не побежит. Впрочем, как знать! Но все равно скажу.
- Бог все знает, - скороговоркой пробормотала она и добавила: - Если сын очнулся, я его заберу.
Врач сделал такой вид, словно при нем сказали неловкость: отвлеченно посмотрел в окно, потом освежил порядок бумажек на столе.
- Не понимаю я верующих. Как с этим жить? - спросил он.
- А сны вам понятны? Живем же с этим... А жизнь сама вам понятна?
- Ну, волны какие-нибудь от родителей идут, лучи полезные... к коматозникам. Науке еще неизвестные. А им же немного надо, детям, жизнь которых на волоске висит.
"Фанатичка какая-то, - подумал он с тоской, - отпущу-ка я этих фанатиков, а то... затянут нас в какую-нибудь историю. Уж с такой внешностью могла бы и более земные радости испытывать, то есть вкушать. А старина Гиппократ тут, со своей клятвой, меня бы понял - такие, как эта, излечатся одним пронзительным самовнушением".
Арсик думал: можно отсюда удрать - из врачей? Охапки слов жужжали, как пчелы, он ловил их и расставлял по местам. Вот этот, который похож на Николая Угодника, врач, потому что сказали: "Придет врач и переведет тебя в палату". Слово "палата" чем-то продолговатым, как махровое полотенце, позыкивало вокруг головы. Оказалось же: просто комната с дядьками. Лежат, матерятся, и никто им язык не отрежет.
- Так вы сами себе же хуже делаете, что Богородицу не любите, попытался он им помочь.
Они на минуту-час-миг утихли, а потом прозвучал голос:
- В семинарию вам, молодой человек, пора поступать.
Арсик не понял. Семинария - семь нар? Нары-то дома были, но одни. На них лук сушили, а шелухой от лука красили на Пасху яйца. Ну, опять они по-матерному!.. Вот желтые червотрубки напустят на вас, узнаете! В это время вошел голос в черном халате:
- Арсений Лукоянов! Вот одежда - мама за тобой пришла.
Двое мужчин потянулись вслед - посмотреть, какая мамаша у будущего семинариста. Посмотрели и рассказали так:
- На сектантку не похожа совсем! Вы кости видели - по семнадцать копеек продаются? Вот только красивые такие, зашлифованные...
- Лучше бы была, как мешок пшеницы хороший, - вздохнул один из терапевтических мыслителей. - Такая как ляжет, как придавит! - И голос его мечтательно оборвался.
После этой короткой дискуссии о сути женской красоты, где участвовал неявно сам Владимир Соловьев (ведь говорили они о вечной женственности, просто всякий понимал ее по-своему), мужики по какой-то косвенной тропинке свернули на работу как инобытие любви.
Юля с Арсиком шли по улице Стахановской и, не сговариваясь, сразу свернули на другую сторону, когда приблизились к дому Захара, хотя его не было видно во дворе ни с топором, ни без топора. Обойдя опасное место по противоположному тротуару, они снова повернули на свою сторону. Но поневоле они стали ближе держаться друг к другу, и в душе Юли прибавилось удивление: образ Арсика все время рос внутри души ее и уже давно перерос размеры самой Юли - он был больше, он был почти все! Еще недавно муж казался ей центром ее мира, а вот теперь сын. Она часто представляла его на тонущем корабле, спасательных шлюпок мало, и она спасает Арсика, жертвуя собой... Или... Никаких или! Всегда спасет, и точка. Возможно, мир сузился до контуров сына, потому что родителей не было, Сережа все время задерживался на работе, а подруга Варя уехала в Москву и поступила там в Литературный институт. Кое-что советская власть давала людям: например, образование можно было получать в любом количестве (хочешь - два высших бери, а если осилишь три-четыре).
В почтовом ящике их ждало письмо от Вари, а в нем новые ее стихи:
Два прямоугольных треугольника,
равных друг другу,
поженились по гипотенузе
и зажили в квадрате,
выходящем на четыре стороны света,
но поссорились:
северо-западный говорил,
что он выше,
юго-восточный,
что он духовнее.
И они разошлись
