Андрей Амальрик - Нежеланное путешествие в Сибирь
- Ну вот, вы и должны помогать отцу, - перебил меня он.
- Я помогаю ему, - продолжал я. Я старался быть педантичным в своих ответах, чтобы нигде не сбиться. - А что касается сборищ, то это неправда, меня посещают гораздо меньше, чем моих соседей, и только немногие мои друзья.
- Это тоже ваши друзья? - спросила меховая шапка, указывая на Плавинского, Коренгольда и дипломата.
- Да, - сказал я.
- Предъявите ваши документы, - сказал он мне тоном уже совершенно официальным.
- Покажите сначала ваше удостоверение.
- Пожалуйста, - и с оттенком легкого пренебрежения к затеянным мной церемониям он протянул мне, не выпуская, впрочем, из рук, удостоверение старшего лейтенанта Московского уголовного розыска. - Можете записать мою фамилию, - сказал он.
Но я не стал записывать фамилию и даже запоминать ее, потому что это было совершенно ни к чему. С самого начала я подумал, что передо мной сотрудник Московского управления госбезопасности.
- А эти молодые люди - дружинники, - указал он на своих штатских спутников, обращаясь не столько ко мне, сколько к американцам. Молодые люди учтиво поклонились, опять же не мне, а американцам.
- Так, значит вы нигде не работаете, - повторил старший лейтенант, рассматривая мой паспорт. Я уточнил, что не работаю на постоянной работе, а подрабатываю временно.
- А вы где работаете? - спросил он Диму Плавинского.
- Я работал на телевидении, - ответил Дима; "работал" звучало довольно предательски, однако старшего лейтенанта это, по-видимому, не так уж интересовало.
- А вы где работаете? - сурово обратился он к американцам, словно ожидал, что и они нигде не работают. Но оказалось, что в отличие от нас с Димой оба работают, один в посольстве США, другой в журнале "Ньюсуик".
- И это ваши друзья! - с пафосом сказал мне оперативник, возвращая им документы. - Давно вы с ними связаны?
- Что значит связаны?! - сказал я. - Мы знакомы, а не связаны.
- А зачем они пришли к вам?
- Посмотреть картины.
- Да, мы пришли посмотреть картины, - в один голос сказали дипломат и корреспондент. Оба они были сильно напуганы и, видимо, боялись, что поедут отсюда уже не на Кутузовский проспект, а на Лубянку, хотя было неясно, в чем состоит их вина, ведь прийти к кому-то посмот-реть коллекцию картин или даже взять интервью - это еще не преступление.
Все стены моей маленькой комнаты были завешаны картинами, многие картины стояли и лежали на шкафу и на полу.
- Это те картины, которые вы продаете иностранцам? - любезно спросил старший лейтенант.
- Я не продаю никаких картин, - ответил я.
- А что, они не могли посмотреть картины в другом месте? - уже грубее спросил он.
- Очевидно, их интересовала моя коллекция, - тут я решил несколько прихвастнуть и добавил: - в Москве всего несколько человек собирают современных художников, и я среди них хорошо известен.
Мое хвастовство не понравилось дружинникам. Один из них что-то неодобрительно пробор-мотал о картинах, кажется, что это не картины, а барахло. Другой иронически заметил, что, оказывается, не я один занимаюсь "подобными делами".
После этого старший лейтенант сказал американцам, что они могут ехать домой. Я вышел в коридор проводить их под присмотром одного из дружинников. Пока они с потерянными лицами пожимали мне на прощание руку, я испытывал крайнюю неловкость, так как думал, что, если не дипломат, то во всяком случае Коренгольд может заподозрить меня в том, что я провокатор, специально подстроивший это свидание.
- А теперь поедем с нами, - сказал старший лейтенант мне и Диме, когда американцы ушли.
- Есть у вас ордер на задержание? - спросил я.
Сначала меня не поняли, оперативникам показалось, что я спрашиваю, есть ли у них машина. Как потом выяснилось, была машина, почему-то замаскированная под грузовое такси. Когда же они поняли, что я спрашиваю про ордер, старший лейтенант даже удивился.
- Какой там ордер, - сказал он, - мы приглашаем просто поговорить.
- Без ордера я не поеду, - сказал я.
- Нет, поедешь.
- Тащите силой, если хотите, - сказал я, - иначе я не поеду.
- Собирайся и поезжай! - внезапно гаркнул капитан Киселев. До сих пор он играл роль молчаливого статиста, но мое упрямство возмутило его. - Ты что, не советский человек, раз не подчиняешься власти?!
- Почему же, я подчиняюсь советской власти, но не вам, - ответил я. Такой иезуитский ответ озадачил участкового.
- Поезжай, не то хуже будет. Поезжай, мы просто с тобой хотим поговорить по-хорошему, - так еще долго уговаривал меня и угрожал мне старший лейтенант, но я твердо решил не ехать. Не потому, что я считал это самым разумным (может быть, это было как раз неразумно), но просто из чувства противоречия и нежелания подчиняться.
Увидев, что я решительно не хочу ехать, старший лейтенант изменил тон.
- Хорошо, - сказал он, - тогда садитесь, вот вам бумага, и подробно напишите, что такого-то числа у вас были такие-то люди с такой-то целью, а затем явилась опергруппа.
- Этого я тоже не буду делать, - сказал я. - Единственное, что я могу написать, что такого-то числа ко мне явились капитан милиции, старший лейтенант угрозыска и двое дружинников с неизвестной мне целью.
- Ну, этого нам не нужно, - раздраженно сказал старший лейтенант. Теперь он занялся Димой Плавинским. У того не было документов, и старший лейтенант потребовал, чтобы я подтвердил, что это действительно Плавинский, Дмитрий Петрович. Я подтвердил. "В том случае, если это не так, вы понесете ответственность", - сказал озлобившийся старший лейтенант и пошел в соседнюю комнату к отцу, чтобы и тот подтвердил личность Димы. После этого он отпустил Плавинского и вновь принялся уговаривать меня и угрожать мне. Видимо, он надеялся, что, лишившись зрителя, я окажусь податливее. Но я стоял на своем. "Ну, мы с вами еще встретимся", - угрожающе сказал он и вышел. Остальные пошли за ним. Я тоже думал, что так или иначе мне не миновать встречи с ним, но ошибся: до сих пор мы еще не встретились. В дверях оба дружинника, или те, кто выдавал себя за дружинников, почему-то сказали: "Извините за беспокойство". Я извинил.
Глава вторая
Я БЕГУ ИЗ ДОМА
Было совершенно очевидно, что с уходом незваных гостей ничего не кончилось, а все только начинается. Могло даже случиться, что через полчаса они бы явились снова, на этот раз уже с ордером на задержание. Если, как мне казалось, против меня не было никаких улик, чтобы завести уголовное дело, то я был уязвим в другом отношении: уже почти год я нигде не работал на постоянной работе и, таким образом, подпадал под так называемый "Указ об усилении борьбы с лицами, ведущими паразитический антиобщественный образ жизни". Этот указ, принятый в 1960 году после шумной газетной кампании против "тунеядцев", предусматривал для лиц, более месяца нигде официально не работающих, выселение на срок от двух до пяти лет в традиционные русские места ссылки, Север Европейской России, Сибирь и Дальний Восток, "с обязательным привлечением к физическому труду". Этой карательной мерой, по-видимому, хотели убить сразу несколько зайцев: ликвидировать безработицу, обеспечить рабочей силой отдаленные районы и очистить большие города от "антиобщественных элементов". Указ представлял также удобное средство для расправы с неугодными лицами из интеллигенции, как это 6ыло, например, с ленинградским поэтом и переводчиком Иосифом Бродским, высланным на Север в 1963 году. На меня, правда, этот указ не должен был распространяться, потому что я жил вдвоем с парализованным отцом, инвалидом первой группы, которая давалась только людям, нуждающимся в постороннем уходе, но при желании этим могли пренебречь. Поэтому я решил уйти пока из дому и избегать всяких контактов с милицией, пока не устроюсь на постоянную работу.
Я взял записную книжку, деньги, некоторые материалы по искусству, в частности, каталог выставки Зверева, собрал рукописи своих пьес, работу над которыми я и считал настоящей своей работой, но, увы, не такой работой, справку о которой я мог бы представить в милицию, попро-щался с отцом, сказав, что к нему ежедневно будет заходить моя приятельница, и вышел на улицу по черной лестнице: я боялся, что меня еще могут поджидать у парадного подъезда.
Я хотел устроиться секретарем или библиотекарем к какому-нибудь профессору-историку, так как такая работа была бы более или менее синекурой, об этом я думал еще раньше, зная, что рано или поздно встанет вопрос о постоянной работе. Ничего определенного мне в тот день не обещали и просили позвонить завтра. Как я понял, надежды здесь было мало, но на тот случай, если мне откажут, у меня был еще один интересный вариант, о котором я скажу дальше. Весь день прошел в звонках и разъездах, и только вечером я приехал к своим друзьям и рассказал им о своих злоключениях.
Как я уже писал, мне была неприятна мысль, что американцы могут подумать, что я специаль-но спровоцировал встречу у меня, выполняя чье-то указание. Кроме того, если даже дипломат, который знал меня довольно давно, и не подозревал во мне провокатора, он мог думать, что, оказавшись в руках госбезопасности, я могу быть как-то использован против него, дать какие-то, пусть мнимые, показания, на основании которых он был бы объявлен персоной нон-грата. В таком случае, если не он, то его начальники в посольстве могли поторопиться прежде всего сами как-то очернить меня в глазах госбезопасности. Поэтому я попросил мою приятельницу прямо сейчас съездить к дипломату домой, чтобы сообщить ему, что я на свободе, и успокоить его. Кроме того, я считал, если так можно сказать, делом своей чести все-таки предоставить "Ньюсуику" интервью со Зверевым и просил передать дипломату, что если Коренгольд согласен, завтра в первой полови-не дня ему передадут фотографию Зверева в больничном халате вместе с ответами на вопросы журнала.
