Марина Москвина - Между нами только ночь
Вот это была песня! Прямо потрясающая! Только леди жалко. Я как представила валы - с нашу пятиэтажку - сразу поняла, чего она всю дорогу стояла, потупив в воду взор. Ее просто-напросто укачало. Да и матроса явно укачало. Сто против одного: если б не свирепая болтанка, в жизни бы он на такое не решился.
В понедельник слова "Моря грозного" я продиктовала всему классу. Друзья, разумеется, одобрили мой выбор. Особенно эта песня запала в африканское сердце Фреда Отуко из Кении. (Фред - свой парень, не жмот, угощал нас жвачкой и кока-колой - никто ведь понятия не имел, что это за напиток, думали, пиво. Он и вещами не пижонил, носил что выдавали со склада. И так сидело на нем ладно само по себе невзрачное пальто, так был к лицу черный воротник и черная цигейковая ушанка. Особенно когда он во всем этом усаживался в серебристый "Мерседес", который привозил их с братом в интернат и увозил обратно в посольство Кении).
А через три дня мы выстроились на верхнем этаже.
Нас поджидала комиссия - учителя и воспитатели - по четверо в каждом углу. Не было только нашего классного руководителя - историка, он отпросился на несколько дней в родную деревню помочь старенькой маме убрать с огорода картошку. Его заменить попросили Елену, чему я очень обрадовалась, именно ее больше всех мне хотелось как громом поразить "Морем грозным".
В центре стояли главные военачальники: директор Владимир Павлович - он в старших классах преподавал обществоведение, завуч Евдокия Васильевна и какой-то неизвестный в костюме, видно, представитель РОНО.
- Здравствуйте, учащиеся четвертого "Б"! - Евдокия Васильевна улыбнулась и ласково посмотрела на представителя.
Представитель многозначительно кашлянул и заложил руки за спину.
- Здрав-ствуй-те!!! - мы гаркнули так, как будто перед нами стояли по крайней мере Суворов, Кутузов и Барклай де Толли.
- Нале-во! - сказала Евдокия Васильевна. - Шагом марш! Песню запе-вай!
- О-ни сто-я-а-ли, - грянули мы все вместе, - на ко-ра-бле у бо-орта! Он пе-ред ней стоял с прот-тя-ну-той ру-кой! На ней бо-га-тый шелк! На нем бушлат поте-ортый! Он на не-е смотрел с на-деждой и моль-бой!
Евдокия Васильевна улыбаться перестала. Почувствовала, наверное, что песня будет невеселой. На этот раз она даже не взглянула на представителя, зато он повел себя как-то странно. Сорвал с носа очки, сунул их в карман, потом опять надел и, стуча ногой в такт песни, воззрился на Евдокию.
Когда мы дошли до места, где матрос выбрасывает леди в бушующий простор, представитель поправил галстук и говорит:
- Да-а! Вот так история!
Что он этим хотел сказать - не знаю. Но по тому, как "потупив взор" стояла Евдокия Васильевна и закачался Владимир Павлович, как переглядывались, перешептывались и прыскали по углам члены комиссии, мы почуяли неладное и поддали жару!
- А поутру, - загорланили мы что есть мочи, - когда восходит солнце, в прибрежном кабаке в углу матрос рыдал!.. И пил он жгучий ром в кругу друзей матросов! И страшным голосом он леди призывал!!!
- Виноват, не расслышал... В каком кабаке? - спросил тут на весь зал представитель РОНО.
- В прибрежном, - ответила ему Евдокия Васильевна. - А ну-ка, четвертый "Б", - сказала она, - спускайтесь и подождите меня у раздевалки!
Разразился жуткий, вселенский скандал. Елене велели вызвать меня на родительское собрание и задать перцу при всем честном народе, чтобы другим неповадно было, поскольку благодаря "Морю грозному", сказала Евдокия Васильевна, мы вляпались в неприятное положение, нас будут склонять в самых высших инстанциях, теперь нам не видать как своих ушей, яростно горевала она, переходящего красного знамени "Зарницы".
И вот наступило родительское собрание. В интернате это особый ритуал, когда из разных уголков Земли, из темных норок и пещер вылезают близкие и дальние родственники интернатских воспитанников, похожие на героев кельтских или адыгских мифов. Отцы семейств - всех видов и мастей, седьмая вода на киселе - опекуны, одна прабабушка являлась регулярно к нам с гостинцами из запредельных миров, кругосветные путешественники, рыцари Круглого стола короля Артура, куртизанки, отшельники в толстых вязаных носках, водолазы, громко топая, поднимались по лестнице, оставив в гардеробе водолазные шлемы, полярные летчики в лыжных ботинках, докеры, отловщики собак, рыбаки и контрабандисты, ловцы жемчуга, иссиня-черный посол Кении с супругой - отец с матерью Фреда-африканца, создатели ядерных реакторов, шахтеры, годами сидящие в шахте, крестьяне, пропадающие в полях, исследователи далеких галактик (когда моего одноклассника Женьку Путника спрашивали, кем работает его отец, он гордо отвечал: "Колебрастроителем!") - вот эти слои народонаселения, которым несподручно держать детей дома, с шумом рассаживались за парты.
Пожаловала Евдокия Васильевна, примаршировал военрук Нахабин, поднялся из своего кабинета с первого этажа Владимир Павлович. Директор - понятно, он должен все время печься о том, чтобы жизнь в интернате шла, как трамвай по наезженным рельсам. Для этого надо потихоньку вкладывать в душу, считал он немного страха, немного почтения, немного веры в авторитет, ростки постепенно прорастут, а тем временем одного заставить, другого уговорить, третьего прищучить!.. А вот зачем привалил трудовик Витя Паничкин? Наверняка из одного только любопытства!
...Весь оркестр в сборе, никто не был в отпуске. А самыми распоследними, слегка под хмельком, явились мой брат Юрик и его приятель по прозвищу Боцман.
Тучи сгустились у меня над головой. Я стояла в коридоре, ждала, когда присяжные заседатели пригласят меня в зал суда, и чуяла, что дело будет нешуточным. Хотя, понятно, Елена не даст в обиду. Я знаю, что она меня любила. Нет, лучше так: меня она любила больше всех. Серьезно. Мы с ней вечерами подолгу разговаривали вдвоем. Все молчат, слушают, а мы с ней разговариваем.
Я как-то ночью жутко проголодалась, мы с ней разъели по пирожку, и голод утих.
Елена меня научила школьную форму гладить под матрацем. Кладешь с вечера платье, фартук под матрац, ложишься спать, а утром встал - все гладкое, никакого утюга не надо.
Мы понимали друг друга без слов.
У нас перед сном в интернате под предводительством Пергюнта дежурные проверяли свежесть ног интернатских воспитанников. Невзирая на лица откидывают одеяла:
- Это у кого такие черные ноги???
Негр Фред Отуко:
- Я мыл, клянусь мамой!!!
Однажды я в знак протеста синими чернилами написала на ногах:
"Они устали, дайте им отдохнуть!"
Пергюнт прямо взвился до потолка, подумал, я сделала татуировку.
Елена его еле угомонила.
Поэтому, когда она позвала меня: "Маруся!", - я смело шагнула в класс и встала перед публикой - с таким же точно видом, с каким я теперь, профессиональный детский клоун, всю жизнь выхожу и говорю: "Здравствуйте, дорогие друзья!.."
- Итак! - сказала Елена каким-то неожиданно чужим голосом. - Произошло ЧП. В классе была распространена скверная песня, петь которую - стыд!
- И позор! - добавила Евдокия Васильевна.
- А распространила ее... - Елена вытянула руку в мою сторону, - вот эта вот Маруся!
И как она пошла меня разделывать под орех. А я смотрю на нее, смотрю, смотрю, не отрываясь, жду, что она подмигнет. Мол, так и так, войди в мое положение! Велели пропесочить - я песочу. Но мы-то с тобой знаем, что почем.
Нет, ничего, ни знака, ни улыбки. Она с ледяным спокойствием встретила мой ожидающий тайного жеста взгляд, и в голосе ее зазвучал титан.
Я остолбенела.
Еще вчера мы с ней гуляли в рябиновой роще за интернатом, отогревали свиристелей. Сюда в морозы слетаются из леса свиристели. Наедятся мороженой рябины, набьют животы и падают с деревьев - у них внутри все замерзает. Возьмешь его, положишь за пазуху, отогреешь, он дальше летит.
С Еленой вдвоем мы ходили здороваться с этой рощей. До сих пор я помню в своей руке ее теплую руку.
И вдруг этот холод и безразличный тон. Ее науськали, ясно, ей дали команду, спустили распоряжение - она не сама.
...Но где, где, где она взяла такие слова?
Причем все в классе, как мне показалось, кроме Владимира Павловича и Евдокии Васильевны, глядели на меня с нескрываемым сочувствием. Особенно африканский посол. Ну, правда: дикость и несуразность - за партами сидят взрослые люди, а перед ними, втянув голову в плечи, стоит маленькая девочка, довольно неказистая. Ее срамят, жучат, и чехвостят, и доказывают, опираясь на теоретические доводы, которых никто из присутствующих так и не понял, что она привнесла в жизнь достойного учебного заведения какую-то страшную, неприличную песню, навеки подмочившую авторитет интерната.
Елена распекала меня, корила и честила, в конце концов вздохнула и сказала:
- Итак, мы ждем твоего извинения. Этим ты хотя бы частично загладишь свой гадкий поступок.
Что мне оставалось делать? В ту пору я еще не знала заклятия, делающего человека невидимым, войско мое наголову разбито, сама я пригвождена к позорному столбу, ну, и поскольку мне всегда была более близка позиция Галилео Галилея, чем Джордано Бруно, я сказала:
