Павел Нилин - Тромб
Мещеряков неожиданно вспомнил его бледные руки с длинными пальцами, уже навеки сложенные на груди. Но не ощутил скорби, будто в этих вещах, в люстре, сварганенной Дуксом из кровельного железа "под старину", продолжается живой Дукс.
Вера Тимофеевна, как обещала, тотчас же позвонила Инге, но теща Мещерякова Тереза Бенедиктовна ответила, что Инга уехала на дачу навестить внуков и вернется поздно.
- Надо же. Уже Инга - бабушка. Трудно привыкнуть к этому, - сказала Вера Тимофеевна. - Я помню Ингу девочкой в Минске. Правда, она немного старше меня. Минуточку, я переоденусь...
Она переоделась во что-то пестрое просторное в виде накидки, надела серый фартук в петухах и принялась разделывать филе трески.
- Я тоже ее люблю. А ты как любишь - жареную или вареную?
- Вареную, - кивнул Мещеряков. - Если не возражаешь, я быстренько покажу, как я ее сам делаю. Надо лук, морковку, несколько картошек и постное масло. И больше ничего не надо. Ну, конечно, соль. И хорошо бы перец...
Мещеряков быстро стал промывать и нарезать треску.
- А ты все летаешь? Как ни позвоню Инге, спрошу, где ты, - всегда в полете.
- Смешно, работаю на железной дороге, а езжу в последнее время мало. Больше летаю. И, кажется, уже из последних сил.
- Ну уж из последних. Сил тебе, слава богу, хватит. "Мы сибиряки, двужильные", - любил хвастать Дукс. И если б не эта комуха, как он ругал свою страшную болезнь, ему бы в самом деле износу не было. Он тоже любил летать. И надо было...
- А как же - на таком гигантском протяжении идут сейчас наши дела, оживился Мещеряков. - И это счастье - летать, ездить, ходить. Я недавно смотрел телевизор, и мне понравилось, как сказал один писатель. Я даже записал. "В нашей стране, - он сказал, - люди рождаются и умирают, не представляя страны, в которой они родились и прожили целую жизнь. То есть не представляют всего ее размаха и разнообразия". И на всем протяжении идет строительство. И, к сожалению, не всегда хорошо идет. Не всегда нормально. На огромном пространстве вдруг сводят ценнейшие кедровые леса, потом выясняется, что их можно было и не сводить. И не надо было сводить. Заливают вдруг прекрасную пахотную землю. И как будто никто не виноват. Или взять наш Байкал...
- Ты, Дима, уж очень мрачно смотришь, - перебила его с улыбкой Вера Тимофеевна. - Это, конечно, бывает так: человек вдруг помрачнеет сам и все начнет представляться ему в мрачном свете. Раньше ты был веселее. Не такой нервный...
- Может быть, - согласился Мещеряков.
- Ну, ладно, бог с ними, с писателями. Кажется, у нас все готово. Вера Тимофеевна проткнула треску и картошку длинной охотничьей вилкой с копытцем козленка, насаженным на черенок. - Ты что, Дима, будешь пить? Что ты пьешь обычно?
- Обычно ничего, - наконец улыбнулся и он.
- Ну все-таки?
- Ну какую-нибудь ерунду. Я в самом деле редко теперь выпиваю.
- Вот есть облепиховая настойка. Это тоже, так сказать, ваше сибирское. Дукс ее пил иногда от простуды. Тоже порядочное дикарство...
- Дикари - это самые честные, самые благородные люди, - вдруг с неожиданной горячностью произнес Мещеряков. - Давай выпьем облепиховой за дикарей...
- А вот, смотри, и на клюкве, - показала квадратную бутылку Вера Тимофеевна, вынув ее из засверкавшего разноцветными лампочками бара.
- И клюквенной можно, - снова возбуждаясь, протянул руку к бутылке гость. И тотчас же как бы окоротил себя, оглянувшись: - Верочка, а где же дочка твоя? В институте?
- Да нет, на картошке она...
- На картошке?
- Конечно, - чуть омрачилась Вера Тимофеевна. - Я сегодня ночью плохо спала. Все думала, как она там папиными длинными пальчиками с красивыми от природы ненаманикюренными ноготками выкапывает под дождем картошку...
- Но кто-то же должен выкапывать, если некому, - после долгой паузы сказал Мещеряков, чем-то как бы сконфуженный, как будто это он отправил дочку Веры Тимофеевны на картошку, а сам приехал вот сюда, в эту нарядную квартиру выпивать. - Ведь мы тоже в свое время... Я даже вспомнил недавно, как мы познакомились с тобой, кажется, на картошке...
- Нет, мы познакомились не тогда. Ты просто забыл. Мы познакомились еще в общежитии на Рождественке. Ты приходил там к одной. И Дукс тоже раза два, я помню, приходил тогда с тобой...
- Тоже к одной? - улыбнулся Мещеряков.
- Нет, правда, ты приходил к одной. Я даже помню к кому. Не хочу ее сейчас вспоминать. Но нравился ты нам всем, девчонкам. Я же была тогда моложе моей Ольги. И я просто обмирала, когда видела тебя. Было известно, что ты фронтовик. Ты тогда ходил еще в военной гимнастерке. И у тебя были нашивки за ранения. Говорили, что ты врывался с гранатой во вражеский дот. И у тебя есть боевой орден, но ты его почему-то не носил. Еще много про тебя говорили. Может быть, и преувеличивали. Но теперь уже время прошло и я могу сказать, что я была от тебя без ума. Да и не я одна...
Зазвонил телефон.
- Наверно, Инга, - вслух подумал Мещеряков. И спросил: - Ты сказала теще, что я здесь?
Вера Тимофеевна отрицательно помотала головой и, заговорщически приложив палец к губам, сняла трубку.
- Нет, нет, сейчас не могу. Часа через три - пожалуйста, - пообещала она кому-то в телефон. Потом, положив трубку, сказала Мещерякову: - Это Люда, Людмила Федоровна. Да ты ее знаешь. Тримешаева...
- Что-то не помню...
- Она одно время в общежитии жила со мной и с Ингой. Потом все разошлись в разные стороны. Теперь Людмила преподает, кандидат наук. И ей, вот видите, именно сейчас потребовался Плеханов. Третий том. Тут у Дукса, она знает, - пятитомник. Вообще-то хорошая женщина, но зануда...
- Ну, как ты сказала, бог с ней, - махнул рукой Мещеряков. Он поднял глаза и посмотрел на большой портрет Дукса, висевший между двух окон. Валентин тут, похоже, еще совсем молодой.
- Не очень. Это я сама его фотографировала незадолго. И потом дала увеличить. Я очень люблю этот портрет. Вот это выражение глаз...
- Совершенно железное...
- Да уж характерец был дай бог, - улыбнулась как-то загадочно Вера Тимофеевна. - Мы долго работали вместе. Он могуче помогал мне. И не подавлял, ни на минутку не подавлял, но, может быть, отчасти заслонял. Или я сама заслонялась. Уж не знаю, как сказать. Но теперь мне будет работать, наверное, свободнее. И в то же время - труднее. Я совершенно разучилась работать самостоятельно...
- Но у тебя же были свои труды. И по-моему - неплохие. Я видел в Хабаровске и потом, кажется, - в Челябинске.
- Это были не мои, - покраснела Вера Тимофеевна. И стала как бы моложе в этом внезапном девичьем румянце. - Это были в главном тоже его работы. Он был удивительно великодушен, как, может быть, все истинно талантливые люди...
- А ты уж чересчур, - поперхнулся Мещеряков. - Ты уж чересчур честная и щепетильная какая-то...
- Чересчур честными не бывают, - засмеялась Вера Тимофеевна. - А ты, я смотрю, почему-то ничего не ешь. Разве ты уже разлюбил треску? Ты же всегда любил...
- Что-то мне ничего не хочется. И как-то невесело. Странно, я сейчас думаю, мы вспоминаем нашу молодость. Отчего это?
- А я часто - и теперь все чаще - вспоминаю нашу молодость с удовольствием. И даже один случай, как я вывихнула ногу, я тоже вспоминаю как... как что-то светлое. Ты не помнишь, ты переносил меня через такую бурливую речку? Не помнишь, как она называлась?
- Рогожки.
- Правильно, правильно - Рогожки. Это по Курской. И там где-то близко деревня со смешным названием - Пузиково.
- Наверно, уже переменили название. У нас не любят смешных названий, усмехнулся Мещеряков. - Назвали как-нибудь сверхторжественно. Солнечное или Лучистое, как у нас любят...
В этот момент опять зазвонил телефон.
- Инга? - почему-то тревожно спросил Мещеряков, когда Вера Тимофеевна сняла трубку.
- Нет, нет, - сердито сказала в телефон Вера Тимофеевна. - Я же тебе объяснила, что я сейчас не могу. Я потом тебе скажу. Позвони, конечно, позвони, но, пожалуйста, позднее.
Вера Тимофеевна раздраженно положила трубку.
- Это опять Людмила. У нее, понимаешь, завтра, в десять - симпозиум. Ей надо освежить цитаты из Плеханова. Из третьего тома. До чего настырная. Кандидат наук...
- Ну бог с ней, - облегченно вздохнул Мещеряков. - А я подумал, что Инга...
- Инга же не знает, что ты здесь, - улыбнулась Вера Тимофеевна. - Ты что, боишься теперь, что позвонит Инга...
- Я ничего не боюсь, - смутился Мещеряков. - Но, конечно, было бы лучше...
- Что лучше?
- Ну, чтобы Инга знала, что я здесь. А то она будет беспокоиться...
- Хочешь, я снова позвоню. Или позвони сам.
- Да ладно, - махнул рукой Мещеряков. - Я скоро пойду домой. Тут, я не помню сейчас, какая ближайшая станция метро?
- Я отвезу тебя, когда ты скажешь, - чуть поморщилась Вера Тимофеевна. Может быть, ей был неприятен этот разговор об Инге или так показалось Мещерякову. - Я вдруг забыла, о чем мы говорили...
- О том, что эту деревню Пузиково, наверно, переименовали, - напомнил Мещеряков.
- А жалко, - вздохнула Вера Тимофеевна. - Теперь, если даже название переменили, нам никогда уже и не найти тех мест. Если бы мы даже захотели...
