Олег Ермаков - Река (Свирель вселенной - 3)
Но вряд ли врачи и судьи будут искать географиню, с которой у него сложились хорошие отношения. Они не позовут ни Ремизова, ни серебристого медведя.
Объявят приговор.
И поволокут в глубь лабиринта, навстречу холодному и затхлому дыханию судьбы.
Меньшиков под горящей лампочкой, свисавшей с потолка, сидел и рисовал кистеперых рыб, плывущих и ползущих по взлобку юной земли и реющих в воздухе, и среди деревьев диковинные животные... Неожиданно он думал о своей реке. Зачем он так далеко забрался. Ведь, может быть, Глушь была рядом. Толковали же древние об истинном странствии. Что они имели в виду. Неужели он пустился в неистинное, ложное странствие. Как это понять.
И он вспоминал реку. Река - речь любой земли. И какая же речь понятнее, если не самая родная.
Впервые эту реку он увидел после того, как Герман перевез их в город. И однажды он зайцем добрался на трамвае до реки и спустился под мост с плесневелым ржавым нутром. Чайки зависали над движущейся безостановочно водой, серо-солнечным полотном, наплывающим откуда-то сверху, из каких-то невероятных далей, и толщи напирали на сваи, вокруг которых пузырилась вода, завихрялись глубокие пупки. Казалось, река должна была сносить отражения черноголовых белых чаек, но и отражения, и сами чайки оставались на месте, но иногда вдруг срывались с воздушного поста, катастрофически сближались, врезались клювами, били друг друга крыльями. От пристани отчаливал речной трамвайчик - тогда он показался большим кораблем- с редкими пассажирами на палубах, туристами, селянами. В общем, что-то подобное он увидел и здесь, на Байкале, когда поплыл на пароходе.
Да, поплыл.
Но забрался ли в Глушь, которая ему мерещилась.
Что за Глушь.
Какая-то сияющая Глушь. А?
Может быть, туда можно подняться по реке.
И нужно было только купить лодку, у Креза. Он продавал тогда старую двухместную байдарку, собирал на барабан и звукосниматели, у них была Группа: Макс, Бэца, Юденич, Крез, - они сочиняли песни и музыку, но недоставало хорошей аппаратуры. Впрочем, и хорошего всего остального, по убеждению Меньшикова. И вообще эта музыка ему не нравилась. Как будто на гитары накручены провода высоковольтных линий, и штамповальный станок отбивает ритм. Ритм промышленного Рима. Всеобщего Рима. Их город, конечно, трудно назвать Римом, скорее осколком римским. В центре еще можно найти древесную тень на чистой земле. Но дальше стандартный высотный примитив.
Однажды он был у них на концерте, точнее, на первом выступлении. Их объявили после хора детей, певших "Пусть бегут неуклюже...". Группа без названия, с песней "Лав стрит", что значит "Улица любви". Был какой-то праздник работников коммунального хозяйства. Группа должна была заявить о себе в полный голос и понравиться бонзам коммунального хозяйства, менеджер их, студент, подрабатывающий в детском клубе при ЖЭКе, обещал выбить аппаратуру. Ну, они вышли, постучали палочками, заиграли. Квартет имени дедушки Крылова. У каждого гитара настроена, а все вместе - полный разлад. Баянист, игравший детишкам, крикнул, что он сейчас им даст общую ноту. Надавил на клавишу. Но у них от страха ничего не получается. А зал молчит. Лица у всех серьезные, особенно у бонз. Дворничихи смотрят, слесари, кровельщики, печники. В конце концов начальство встало, застегнулось и повернулось задом к рок-н-роллу, и объявило торжественное мероприятие закрытым, пожелало с новым энтузиазмом тра-та-та-та! Все встали и разошлись. Но Группа упорно продолжала считать, что все дело в аппаратуре. Крез украл где-то байдарку. Хотя и говорил, что отец подарил. Но, может, у отца и украл. Крез находился в состоянии ежедневной войны с отцом ВВС, частенько заявлялся в школу со следами боевых действий. Раньше убегал в деревню, жил у деда с бабкой, стрелял галок и собирался навсегда у них поселиться, бить лисиц и нигде не учиться (не учился же дед), но ВВС за ним приезжал. Потом он уже перестал бегать, шкура задубела.
Так что трудно было поверить, будто байдарка перешла от отца к любимому сыну по наследству. Но Меньшиков хотел ее купить.
Может, Крез так и не продал лодку. И он мог бы - вернувшись - отыскать Креза (если тот не угодил тоже в армию или куда еще похуже). С помощью Виталика, брата, дотащить тюки (они довольно увесистые) до реки. Доехать до моста на трамвае.
Трамвай пересекает площадь, спускается вниз. В городе много крутых спусков, он стоит на холмах.
Под мостом все изгажено. Нутро его, плесневелое, ржавое, мрачно темнеет вверху, заслоняя небо. Вода пузырится вокруг опор. С грохотом проезжают трамваи, сигналят автомобили. Отыскав более или менее чистое место, они кладут тюки, расшнуровывают их, высыпают металлические кости, как кости каких-нибудь зверей, собирают каркас, натягивают залатанную резиновую шкуру, пожимают друг другу руки. Толчок. Узкий нос рассекает течение...
2
Свежий, розовый Лалыка с папкой. Как будто никуда и не уходил. Только теперь от него резко пахнет одеколоном. Он рассматривает листы. За окном щебечущее солнечное утро. Что-то идиотское в этом несоответствии. Меньшиков молчит.
Лалыка, взглядывая на Меньшикова, спрашивает:
- Это все?.. Встань.
Меньшиков встает.
- Да, ничего не получилось.
Лалыка кладет листы в папку.
- Хорошо. Побрейся, вычисти сапоги. На завтрак и жди.
Уходит. За окном солдаты тащат носилки с песком, двое белят камни вокруг курилки, несколько солдат метут дорогу. По коридору то и дело проходят. Кто-то бежит. Слышны голоса. Все суетятся, а он сидит сложа руки.
Дверь открывается. Дневальный с бритвенными принадлежностями. Отводит Меньшикова в туалетную комнату.
Меньшиков перед зеркалом на облезлой стене.
Серые чужие глаза. Сжатые губы.
Красная капля падает в раковину.
"Ты что, первый раз?" В зеркале он видит высоколобого бледного начштаба Струмова. Струмов поворачивается к унитазу. Меньшиков стирает кровь с подбородка. "А скажешь, порезали.- Струмов мрачен.- При попустительстве офицеров".
Меньшиков приклеил к порезу клочок бумаги. Завтракать ему ничуть не хотелось. Но появляется сопровождающий, и они идут в столовую. Сержант не обиделся за вчерашний отказ, настроен он по-прежнему миролюбиво. По дороге в столовую Меньшиков узнает кое-что интересное. Оказывается, его речь в штабе всем известна. В казармах спорят, кто он- баптист, антисоветчик или просто дурак. И сержанту тоже любопытно, кто же он. Сержант признается, что особенно его удивил вчерашний застольный разговор, - ребята его слушали и не били.
Они подходят к столовой. Сержант оставляет его у входа. Через некоторое время возвращается. "Пошли, Одессы нет".
Меньшиков нехотя ест. Поднимает глаза. Мойщик с осунувшимся злым лицом. Направляется прямо к нему. Меньшиков ждет.
- Я за тебя один расхлебывал.
- Я не виноват.
- Ты еще поплатишься.
Мойщик озирается, уходит. Хэбэ на нем грязное, засаленные рукава, штаны в коросте. Шлейф забористого запаха остается за ним.
Меньшиков думает о двух годах, которые ему предстоит провести в этом месте. Никому не доверяя.
В коридоре штаба блестят вымытые полы. В кабинетах голоса, звонки, стучит машинка. Меньшиков ждет, когда приедут товарищи из Политупра. Что он им скажет.
Вдруг слышно: урчит мотор, хлопают дверцы. И в штабе - да, наверное, и во всей части за зелеными заборами - устанавливается потусторонняя тишина.
Шаги.
И дикий вопль дневального (как будто его прижгли раскаленным штыком): "Сссмирнаа!".
Шаги, голоса. Открывается дверь какого-то кабинета. Вновь все оживает. Телефон. Машинистка. Наверное, уже отпечатывает приказ о нем. На всякий случай. Чтоб был под рукой.
Какое-то время длится ожидание. И вот его зовут. Дневальный за ним пришел. Меньшиков выходит из своей клетки, твердо решив вообще ничего не говорить товарищам из Политупра. И будь что будет.
С улицы доносится щебетанье птиц.
Празднично и строго белеет бюст вождя на красном постаменте.
Знамя под стеклом.
Меньшиков медленно проходит по коридору.
В кабинете.
Абрамов, Лалыка и незнакомый офицер, майор неопределенных лет, начищенный, аккуратно постриженный, с бледновато-желтым лицом. Все смотрят на Меньшикова. Меньшиков- на них, в окно, на карту за спиной Абрамова. У товарища из Политупра чернейшие свежие волосы, приплюснутый нос.
Абрамов, поворачиваясь к майору:
- Меньшиков, Бадма Иванович.
Майор едва заметно кивает. Абрамов как-то по-купечески щурится, словно оценивает взглядом гостя товар. За его спиной направо и налево расходятся горные массивы, равнины, моря, дороги и реки. И тоска вновь охватывает Меньшикова. Как далеко он забрался. А всего-то и надо было плыть вверх по реке.
- Мне хотелось бы побеседовать с ним, - сказал майор.
- Конечно! А как же, - отвечает Абрамов. Но уходить не собирается.
- В том смысле, что конфиденциально? - спрашивает Лалыка.
